Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Угощение, танцы, песни; шумная торговля по неслыханно дешевым ценам как с той, так и с другой стороны шла до самого вечера и продолжалась еще и на следующий день, когда шлюпка с Невельским и Орловым, гонимая попутным верховым ветром, быстро двигалась вдоль тихих и привет­ливых берегов.

И еще целых двое суток, до самого Петровского, Орлов терзался неизвестностью: что же еще делал во время своего отсутствия довольный, но по-прежнему неразговорчивый Невельской?

Переводчики объяснили Орлову: Невельской объявил здешним жителям мангунских и гиляцких племен, что вся земля от Хинганского хребта до моря и весь остров Сахалин принадлежат России, а сами они отныне находятся под рус­ской опекой. Вместе с тем он потребовал от гиляков объяв­лять об этом всем иностранным кораблям.

Возвращаясь обратно, путники увидели впереди, за Пет­ровской кошкой, верхушки мачт и поспешили к берегу, думая, что пришли корабли из Охотска. Орлов волновался – не жена ли?

– Парадную форму! – скомандовал Невельской. – И марш со мной!

В сопровождении Орлова и трех матросов, взобравшись на борт сначала американского, а потом гамбургского кито­боев, Невельской объявил капитанам, что они находятся во владениях России, простирающихся к югу до границ Кореи, и что плавание и промысел в Охотском море могут быть разрешены только им, Невельским, и начальниками портов Аяна и Охотска. Китобои просили разрешить им салютовать Петровскому порту и обязались уйти в море на следующий же день, прося дать им лоцмана для проводки судов через протоки лимана.

– Лоцмана я вам дать, к сожалению, не могу, – серьез­но сказал Невельской, – поскольку вы забрались сюда без разрешения. Выкарабкивайтесь, как знаете, на свой риск и страх. Предупредите о моем объявлении вам все встречные суда.

– Со стороны туземцев как с материка, так и из Саха­лина ко мне поступило очень много жалоб на причиняемые командами китоловных судов обиды, – добавил Невель­ской, – впредь мы этого не потерпим, и нами отдано соот­ветствующее распоряжение нашим крейсерам преследовать и арестовывать такие суда.

Сказанное показалось китобоям не простой угрозой, когда через несколько дней они увидели подходящее к Аяну воору­женное судно. Это был «Охотск» из Петровского, на борту которого с Невельским ехала депутация от гиляков, уполно­моченная заявить, что гиляки просят принять их под покро­вительство и защиту могущественного русского царя.

Особенно важно было то, что оба гиляцких посла были свидетелями триумфального шествия Невельского как пред­ставителя России, явившегося для наказания обидчиков, маньчжурских купцов, обманщиков и насильников, похищав­ших у них жен и дочерей. К Невельскому являлись с прось­бой о защите с обоих берегов Амура не только гиляки, но и самогиры, нейдальцы и даже более отдаленные мангуны и гольды. Они рассказывали, что в таком же положении нахо­дятся и живущие на Сахалине мохнатые курильцы. К ним время от времени наезжают японцы торговать и при этом обижают. Некоторые из прибывавших гиляков приносили русскому начальнику в дар рис, стерлядей и китайскую вод­ку. Они рассказывали, что на правом берегу Амура, в четырех местах, поставлены из обломков скал столбы, на которых, кроме дат 1649 и 1779, выточены какие-то знаки.

Дружелюбно настроенный к русским маньчжурский стар­шина из ближайшего города Отто тем не менее за взятку пускал за Амур маньчжурских купцов вопреки запрещению пекинского правительства. Все это создавало ясную картину состояния границ и политического положения Амура – мед­лить с закреплением здесь действительно нельзя было.

....Невельской был очень доволен: вместо неприятного для него и не совсем доброжелательно настроенного ко всем его начинаниям по освоению устья Амура Завойко он застал уже начальником порта Кашеварова. Особенно же было кстати пребывание в Аяне якутского, камчатского и аляскинского архиепископа Иннокентия, пользовавшегося благоволением генерал-губернатора и нового камчатского губернатора За­войко. В Аяне оказалась и семья Орлова.

Архиепископ вполне разделял образ действий Муравьева и мысли о значении Амура для России и благословил Не­вельского на дальнейшие подвиги. Он ласково принял гиляц­кую депутацию и убедился в благоприятной почве для рас­пространения среди них христианства. А самое главное, он узнал, что как гиляки, так и все другие туземные племена от моря вверх по Амуру до самого Хинганского хребта и устья Уссури часто подвергались грабительским наездам маньч­журских купцов, но никогда не признавали над собой их власти и не платили дани.

Окрыленный удачами, Невельской немедленно настрочил откровенное донесение о своих самочинных действиях в Пе­тербург Меньшикову и в Иркутск Муравьеву и тут же выслал его с нарочным, а сам стал готовиться выехать вслед, чтобы лично упросить Муравьева принять решительные меры для закрепления успеха: нельзя же было обороняться от при­шельцев шестью человеками в Николаевском, а от нашествия судов Англии, Америки и других стран – пятнадцатью в Пет­ровском!

«От имени Российского правительства, – писал Муравье­ву Невельской, – на мысе Куегда, в Николаевском и в Пет­ровском я поднял Российские флаги и объявил гилякам, маньчжурам, а при посредстве их и всем иностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что так как прибрежье этого залива и весь Приамурский край до корейской границы с ос­тровом Сахалин составляют российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитаю­щим инородцам, не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты в заливе Искай и на устье реки Амур. В случае каких-либо нужд или столкновений с инородцами нижеподписавшийся посланный от прави­тельства уполномоченный предлагает обращаться к началь­никам этих постов».

«Убедившись лично, что устье Амура китайцами не счи­тается своей территорией, так же как и все Приамурье, и что, с другой стороны, вторжение иностранных держав, суда ко­торых во множестве шныряют у входа в открытый и доступ­ный Амур, может со дня на день осуществиться, – объяснил Невельской, – как верноподданный, я не мог не предпринять тех мер, которые были в моих силах, для отвращения опас­ности. Проклятие потомков справедливо пало бы на меня...»

В заключение он выражал надежду, что при заступниче­стве Муравьева ему будет прощено нарушение высочайшего повеления.

Донесения пошли, корабль готов к выходу в море, а на сердце становилось все неспокойнее и неспокойнее: приходи­лось рискнуть еще раз.

«Навигация кончается, – рассуждал он, – и вряд ли до весны может грозить какое-нибудь вторжение с моря, люди обеспечены на зиму жильем и продовольствием, со стороны туземцев никакой опасности нет, новые же шаги без под­крепления и одобрения сделанного невозможны – надо ехать лично к Муравьеву». Тут Геннадий Иванович неожи­данно для себя густо покраснел, убедившись в том, что его поступком руководит еще и другая сила: его неудержимо по­тянуло в Иркутск – видеть Катю, получить прежде всего ее одобрение и убедиться в том, что она ждет его и будет еще ждать, если понадобится, подышать с нею, единственной и любимой, одним воздухом...