Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Мария Николаевна уселась в кресло, указывая Кате кивком головы на диван, но та уже успела пододвинуть скамеечку к ногам Марии Николаевны и, положив руки на ее колени, приготовилась слушать.

– Его беседа, Катюша, растревожила меня, передо мной ясно, как вчера, встало мое далекое прошлое...

Катя внимательно вгляделась ей в лицо.

– Вы плакали, дорогая... Я вижу, не скроете, – и Катя бросилась целовать ее руки.

– Было и это. Я расскажу тебе: видишь ли, Сергей Григорьевич тоже был много старше, и перед ним я чувст­вовала себя маленькой девочкой... Это чувство у меня про­шло как-то вдруг, сразу после несчастья с ним, когда от не­го отвернулись и он остался беспомощным и душевно одиноким. Тут-то я его полюбила по-настоящему... как рав­ная и даже старшая. До несчастья я была украшением его жизни, а теперь – всем, самой жизнью; я поняла, что он пре­небрег земными благами и шел на смерть... а ему великодуш­но оставили ненужную, после гибели дела, жизнь. Что еще могло его удерживать в ней, кроме меня? И я это поняла и пошла за ним. Я не ошиблась: быть единственной и люби­мой душевно чистым и цельным человеком, Катюша, – это большое счастье, для этого стоит жить. Родные, друзья мне внушали: «Он эгоист, обманщик! Он позволил себе скрыть, что сам на краю гибели, и погубил не знающую жизни и не­опытную девочку!» Ведь это неправда, дорогая; он верил в победу дела, которому служил, в которое посвятить меня не имел права, недостаточно зная меня, девочку. Несчастье стряслось внезапно... Он сватом избрал моего зятя Орлова, тоже декабриста, и в этом щекотливом вопросе – «сказать или не говорить» – положился на него... Больше он ничего сделать не мог, не мог отложить сватовство: отложить – значило потерять меня, ведь он видел, что я не могла долго сопротивляться воле родителей и родных, а претендентов на мою руку было много... Ну, а моего Сергея Григорьевича ты знаешь сама и дружишь с ним – стоит он любви?

– Сергей Григорьевич! – живо воскликнула Катя. – Да я с ним рука об руку на всю жизнь, хоть сейчас! Мне дороги и его сельскохозяйственные затеи и все его «темные» и такие умные русские мужики. Мне дорого все, что его ка­сается.

– Катюша, это уж слишком, – смеялась Мария Ни­колаевна, – я еще жива, в преемницах не нуждаюсь...

Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелу­ями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перей­ти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово «Невельской». Катя сразу присмирела.

– Невельскому дорого в жизни только закрепить за Россией Амур! И он, как Сергей Григорьевич, рискует своей жизнью. Без тебя она ему не нужна.

Выпрямившись и глотая слезы, Катя сказала:

– Значит, он не верит в меня, не верит в то, что вдвоем было бы легче... Я... как и вы... только украшение!

– Не верит в твои силы и жалеет... да, это так: вдвоем хуже; ты вместо помощи можешь оказаться обузой, поме­шать.

– Как мне тяжело! О, если бы вы знали, как мне тя­жело и... обидно!

В доме Зариных стало непривычно тихо: не слышно было Катиного голоса, не разучивала она новых русских и якут­ских песен; она просиживала целые дни в архиве. Архива­риус в недоумении руками разводил:

– В первый раз в жизни вижу такую девицу: от пыль­ного архивного старья не оторвешь, ей чем пыльнее, тем милее.

Это было не совсем верно: кроме архива, Катя все чаще и чаще заходила в неуютную и запущенную комнату Сер­гея Григорьевича, здесь засиживалась подолгу, особенно когда приходили потолковать мужики о том, о сем, а в конце концов – всегда о хозяйстве.

Сначала дичились, а потом привыкли и даже вступали в разговоры, когда хозяина отвлекали другие дела.

– Девка-то твоя, – говорили Сергею Григорьевичу, – сирота, говоришь? Хороша... Хоша весу в ей надо бы по-боле. Но и так ничего: бойкая и, видать, предобрая.

Дни становились все длиннее. Солнце припекало и креп­ко въедалось в ароматный, пахнущий весной, крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться – за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опроки­нутое блюдце, была покрыта на славу отполированным вет­ром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший мор­ской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с со­баками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вды­хая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вме­сте с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом рас­щелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные вет­вистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег – по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.

Поиски нарт, подтаска их к дороге, освобождение утоп­ленных в снегу собак, починка изгрызенных зубами запря­жек заняли целых три дня. Путники выбились из сил, не подозревая, что настоящие трудности ждут их впереди: вни­зу началась весна!

Не только не приходилось полежать на нартах, наобо­рот, их приходилось поминутно вытаскивать, переправлять, стоя по пояс в шумливых потоках вешней воды, поддер­живать, чтобы не опрокинулись, подымать опрокинутые и, наконец, тянуть их на себе вместе с обессилевшими соба­ками по обнаженным и даже местами обсохшим каменистым тропинкам.

– Думал, никогда не оправлюсь, захвораю и умру в Аяне, – рассказывал впоследствии Невельской, – а стои­ло увидеть из-за горы на синей глади моря верхушки ко­рабельных мачт, все недомогание мигом исчезло и готов был бежать до них, не останавливаясь.

Радоваться было чему: очистилось от льда море, и от Корсакова прибыл транспорт «Охотск» с продовольствием для предполагаемого поселка в заливе Счастья. Радость отравляло отсутствие сведений об Орлове, ушедшем к заливу Счастья пешком еще в начале зимы.

В Аяне Невельской застал начальника порта капитана Завойко в больших хлопотах перед отъездом на Камчатку. Приказ о назначении его начальником Камчатки и Петропавловского порта доставил ему Корсаков на «Охотске».