Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

На большом темном дворе вокруг четырех троек хлопот­ливо бегали люди с факелами и фонарями, бросая на снег во все стороны пятна колеблющегося света. Факелы треща­ли, посыпая шипящий снег горячими смоляными каплями, чадили длинными косами сажи и наводили ужас на прижав­ших уши лохматых лошадей. Они трясли густыми спутан­ными гривами, невольно вскидывали головами и нервно пе­ребирали ногами. Косящиеся на огонь глаза налились кровью и злобой: лошади далеко вытягивали шеи, скалили зубы и щелкали челюстями, стараясь схватить приближаю­щихся к возкам неосторожных.

– Готово! Зови садиться! – громко раздалось откуда-то из темноты.

– Иду-у!

У подъезда заколыхался фонарь, и загрохотали по скользким ступенькам кованые сапоги. Через минуту по тем же ступенькам осторожно спустились двое мужчин и две закутанные женские фигуры и тут же беспомощно остано­вились.

– Я дальше не пойду, боюсь... Какая темень! Мишель, прощай, счастливого пути, – капризно сказала генеральша.

Мужчины с трудом сняли теплые шапки с длинными на­ушниками, по очереди наклоняли головы и подносили к губам протянутые руки.

– Все хорошо, не беспокойтесь, дорогой, все хорошо, – сказала вполголоса Мария Николаевна, целуя уезжающего Невельского в лоб.

Из-за этих нескольких слов она решилась ночевать у Му­равьевых. Попрощавшись с генеральшей, приятно взволно­ванный Невельской торопливо двинулся к лошадям. За ним с фонарем в руке и дорожной шубой на плече следовал ка­зак, дальше спешил Корсаков. Долго оба усаживались в один возок: до Иркутска решили ехать вместе.

– Трудно держать, ваше высокоблагородие, – сквозь зубы с усилием процедил ямщик, едва удерживая рвущих­ся из рук лошадей.

– Езжай!

– Ворота!.. Пошел!.. – заорал по-разбойничьи дико ямщик.

Четверо дюжих казаков настежь распахнули звонкие же­лезные ворота, и ошалелые тройки, одна за другой взметая на крутом повороте вихри снега, пропали в темноте. Осторожный Иркутск еще спал мертвым сном, плотно укрыв­шись с вечера за дубовыми ставнями и за тройными две­рями подъездов, обитыми толстым войлоком и крест-накрест железными полосами.

Долго не могли успокоиться взбесившиеся кони, продол­жая скакать до самого леса. Стало светлее – внизу маячила широкая лента покрытой льдом Ангары.

– Итого за три месяца, – вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, – около шестнадцати тысяч верст! – и глубоко вздохнул.

– У меня столько же за два месяца, и то не хвастаю, – ответил Невельской и добавил: – Тебе хорошо: от Охотска – корабль, уютная каюта, повар, дальше – верная на­града, отоспишься, а у меня нарты, вонючие и грязные про­водники и такие же собаки да лыжи... На воде – в лучшем случае кожаная беспалубная ладья и собачья юкола да но­чевки под мокрыми кустами. А насчет наград – сам знаешь.

– Прелестная моя кузина опустошила для вас все свои запасы, – оживившись, сказал Корсаков, – у нас пельмени, окорока, жареные куры, поросята, гуси, есть и копченые, и всякая дичь и снедь. Не пожалела и вина – мно-о-го! Живем!

От Якутска пришлось несколько облегчить лошадей, с трудом выбиравшихся из снежных заносов. Непрестанные скользкие наледи на реке провожали шутников скрежетом и звоном ломающихся льдинок. Подолгу приходилось задер­живаться на вынужденных привалах под осыпавшими снег мрачными елями.

Тогда вдруг оживлялся Корсаков, вытаскивалась прови­зия, котелки и самовар, и они не торопясь наслаждались сторожкой таежной тишиной и заслуженным отдыхом.

– Не ершись, Геня, – уговаривал Корсаков, – надо здесь передохнуть: зарежем без надобности лошадей. По­едят, скорей дотянут, а времени, ей-ей, не потеряем ни мину­ты. Что здесь ждать, что там, на месте, пока начнется нави­гация, не все ли равно? Ведь из Аяна без моей охотской по­судины не уйдешь.

– Кто знает, – загадочно отвечал Невельской, – мо­жет, не стану ждать и на лыжах махну искать Орлова.

– А чем питаться будешь?

– Охотой.

– М-м-да... А остальные?

– Мне дело нужно, а не отдых.

И тем не менее так приятно было лежать на спине с за­крытыми глазами и мечтать, не управляя своенравными уп­рямыми мыслями, витающими в маленькой квартирке За­риных, у Волконских, в архиве, на катке... И всюду она, Катя, единственная и любимая. Что она теперь будет ду­мать о нем? Поймет ли, почему, так и не высказав ей все­го, даже не попрощавшись, как хотелось попрощаться, уехал?.. Но она поймет. Мария Николаевна, эта женщина, которую все боготворят, расскажет ей обо всем. Поймет меня Катя. Поймет, милая. Вспомнилось еще, что Катя и Волконский успели прошлой осенью послать Орлову с ока­зией несколько мешков картофеля для посадки. Как она беспокоилась, сохранится ли, дойдет ли до Орлова карто­фель!

От Алдана пришлось ехать верхом. Кладь перевьючили. Образовался большой караван.

Вскоре лошади съели захваченные овес и сено. Съели свои запасы и люди. Лошади перешли на траву «силикту» и с остервенением выбивали копытами снег, чтобы как-ни­будь до нее добраться. Люди занялись охотой и питались медвежатиной, рябчиками и вообще всем, что попадется. Часто вздыхали о хлебе.

Голодный Нелькан не мог помочь горю, хотя небольшое количество муки местной фактории Российско-Американской компании позволило напечь лепешек. Собаки и достаточный запас юколы решили вопрос о дальнейшем передвижении: перешли на нарты.

В Нелькане расстались с Корсаковым – дороги расхо­дились: старая – на Охотск, и новая, недавно построенная Завойко, через страшный обрывистый Джугджур – на Аян....

Вскоре после ухода Невельского у Волконских появилась Катя. Бледная, с желтизной на висках и почти черной не­здоровой синевой под беспокойными глазами.

– Ты не спала? – спросила ее Мария Николаевна, но ответа не получила.

Бросившись к ней на шею, Катя залилась слезами.

– Я спрашиваю, ты не спала? – притворно строго по­вторила вопрос Мария Николаевна.

– Он меня не любит! – всхлипывала Катя. – Я унизи­лась перед ним... и сказала, сама сказала... а он и не поду­мал ответить...

– Что же ты сказала?

– Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом... потом... как в рот воды набрал... до самого дома... Попрощаться и вовсе не пришел – прислал какую-то пу­стую записку...

– Некогда было: Николай Николаевич неожиданно от­правил их днем раньше. Невельской очень долго задержал­ся у меня...

– У вас?

Катя резко отстранилась от Марии Николаевны и уста­вилась на нее недоумевающими глазами.

– Да, у меня... Так случилось. И, представь себе, го­ворили все время о тебе. Тебе кажется, что он тебя не лю­бит, а он больше всего боится потерять тебя. Бежит же он от тебя, чтобы сохранить решимость довести до конца дело своей жизни. Думать теперь о личном счастье он считает изменой делу.