Эмилий Миндлин - «Красин» во льдах

Командир говорил:

— Здесь может быть риф, может быть бездонная глубина, может быть мель, может быть все что угодно. Я не знаю мест, в которых веду корабль. Никто в мире не знает мест, в которых движется «Красин». Осадка — двадцать восемь футов!

Эгги вел ледокол на северо-запад, туда, где ждали люди на льдине.

Во вторую половину необыкновенного дня 12 июля 1928 года мысли всех ста тридцати шести человек красинской экспедиции были обращены к еще невидимой, но уже недалекой льдине группы Вильери.

Вот уже на протяжении многих недель вся мировая печать изо дня в день печатала самые фантастические догадки о том, что происходит на этой льдине. Рассказы Лундборга, побывавшего на ней очень недолго, были слишком неполны, отрывочны и только подогревали всеобщий интерес к жизни и состоянию арктических робинзонов.

С каждой минутой мы приближались к льдине.

Что мы застанем на ней? Что откроется нашим глазам? Что бы ни застали, что бы ни увидели своими глазами, — обо всех сорока девяти днях жизни людей на льдине мы можем узнать только со слов спасенных. Разумеется, каждый из них впоследствии рассказал нам то или другое из истории этих сорока девяти дней в океане, однако рассказ чешского ученого доктора Франца Бегоунека наиболее объективен из этих рассказов.

И вот как представилась нам жизнь лагеря Нобиле, рассказанная доктором Бегоунеком вскоре после спасения.

Льдина лагеря аэронавтов «Италии» плавает в океане почти под восемьдесят первой параллелью северной широты. Километрах в ста от этой льдины к югу или юго-востоку вдается в обледенелый океан северовосточный угол Норд-Остланда, самого большого из островов Шпицбергена. Угол этот носит название Лей-Смита. В 1928 году на картах он еще отмечался пунктиром, так же как и рядом чернеющий островок Грэт. Пунктир означал, что точные очертания Лей-Смита и острова Грэта неизвестны. Пространство вокруг них было мало исследовано.

Льдина лагеря дрейфует, окруженная со всех сторон другими большими и малыми льдинами. В ширящихся разводьях холодно зеленеет вода Северного Ледовитого океана. Тут и там темнеют круглые полыньи. У краев их иногда греются под холодными лучами желтого полярного солнца блестящие медлительные тюлени. Это они, плавая подо льдом, прогревают своим дыханием дырки — лунки во льду, чтобы дышать через них, оставаясь под ледяным покровом.

Льдина, на которой уже около тридцати дней живут шесть затерянных в Арктике человек, продолговата, неправильной формы. Длина ее — метров около трехсот, а ширина — едва ли больше двухсот. Края льдины окружены высокой стеной торосов. Посреди этого маленького ледяного поля — брезентовая походная палатка. Вокруг палатки на снегу — банки консервов, жестянки, флажки. С северной стороны палатки в десятке метров — вбитая в лед мачта с натянутой на нее антенной. Темнолицый маленький человек, обросший бородой, стоит на коленях и держит ручку радиопередатчика.

Другой человек — за спиной радиста. Он толст и огромен, с розовым лицом, поросшим светлой бородкой. На нем коротенькие, из очень плотной, непромокаемой ткани штаны, толстые, вымазанные в машинном масле обмотки, грязная куртка с меховым воротником, мохнатая шапка на голове. Он ждет, пока опустившийся на колени радист передаст в эфир очередной призыв спасти души обитателей льдины — «SOS»!

В который раз за сегодняшний день радист сообщает всему миру о новых координатах проклятой льдины! Толстяк всматривается в напряженное лицо радиста.

— Говорите же, Бьяджи! Летят к нам? Летят?

— Нет, господин Бегоунек. Ничего не слышно. Без перемен.

— Слушайте еще, Бьяджи. — Бегоунек говорит, мешая французские слова с итальянскими.

Пока Бьяджи вслушивается в эфир, а Бегоунек с нетерпением ждет новостей, высокий человек, одетый, как Бегоунек и Бьяджи, также обросший каштановой бородой, в очках дымчатого стекла, возится неподалеку от радиомачты, возле квадратного лоскута брезента. На брезенте лежат компас, прибор для астронавигационных наблюдений — секстан и хронометр.

Два человека стоят у брезентовой палатки. Один, седобородый, большой, опирается на сломанное весло. Правая нога у него перевязана какими-то тряпками и кажется укороченной. Другой — худой, с тонким лицом и очень высоким открытым лбом.

Раненый не отрывает глаз от радиомачты. Если бы сломанная нога позволяла ему, он был бы возле радиста, как толстяк Франц Бегоунек. Но стоящий рядом большелобый уговаривает его войти в палатку.

— Вы только вредите себе, Чечиони. Пойдите в палатку и посидите там с начальником.

— Нет.

— От того, что вы будете стоять на больной ноге, вместо того чтобы дать ей покой, новостей не прибудет.

— Э, Трояни, оставьте, пожалуйста! Не все могут быть так равнодушны, как вы!

Трояни пожимает плечами.

— Я вовсе не равнодушен, но я просто спокоен, так как знаю, что скоро всему конец. Либо нас с вами спасут, либо мы с вами погибнем. По крайней мере, всего только две возможности. Хуже, когда их много и начинаешь теряться в догадках.

— Перестаньте шутить. О мадонна, да когда же он кончит! Бьяджи!

— Не мешайте ему. Можете утешаться тем, что если нас с вами спасут, то никогда больше ваша нога не переступит за черту Полярного круга.

— Напрасно так думаете. Только бы мне спастись и выздороветь! Я буду счастлив побывать в Арктике еще и еще! Я не сдаюсь, Трояни!

Инженер внимательно смотрит на седобородого больного товарища. Чечиони страдает больше всех. Он переживает катастрофу глубже и болезненнее, чем его начальник Умберто Нобиле, лежащий в этот момент в палатке со сломанной ногой и рукой и с тяжелой раной на голове. А между тем вот уже во второй раз, беседуя с инженером Трояни, механик погибшего дирижабля Чечиони вслух мечтает о новом путешествии в Арктику.

Проходит еще минут пять, прежде чем Бьяджи наконец снимает наушники, поднимается и шагает к палатке. Почти тогда же оставляет свою примитивную обсерваторию на льдине и высокий итальянец с каштановой бородкой. У него белый свитер длиннее верхней курточки и высовывается из-под нее наподобие широкого светлого пояса.

— Вильери, каково положение? — Данные наблюдения Вильери, по-видимому, занимают Трояни не меньше, чем новости радиста Джузеппе Бьяджи.

Но Вильери не считает возможным объявлять что-нибудь прежде, чем новости не будут доложены начальнику лагеря. Ничто внешне не напоминает в троих из этих людей о принадлежности их к военной среде. Ничто, кроме их манеры обращения друг с другом: больного генерала Умберто Нобиле, офицера Вильери и нижнего чина Джузеппе Бьяджи. Впрочем, им всем вместе с остальными тремя — чешским ученым Бегоунеком, инженером Трояни и механиком Чечиони — приходится есть из одной общей миски. Это обстоятельство не может не внести значительную простоту в обращение трех военных и значительно ослабить чинопочитание.