Дмитрий Шпаро - К полюсу!

Путь выбирали Леденев и Шишкарев. Вдоль наших красных лыж большими зелеными буквами написано два слова: впереди — «Бескид» и сзади — «Мукачево». Я шел за ребятами и на их лыжах читал название города в Закарпатской области, где делают превосходные лыжи, — «Мукачево, Мукачево, Мукачево». Снег заметал буквы в середине слова, и перед глазами проносилось: «Мужество, Мужество, Мужество...»

Между собой мы не говорим о мужестве. Все ребята мужественны, и говорить об этом нелепо. Но повторить это слово про себя хорошо.

Я шел и думал, что своих сыновей, Никиту и Матвея, я должен научить мужеству. Мужеству быть сильным. Мужеству быть смелым. Мужеству быть честным.

Сегодня мы впервые прошли девять переходов. Наши координаты 78°57' северной широты, 156°30' восточной долготы.

13 апреля. В начале апреля пятеро из нас отравились, а Мельников и Рахманов то ли убереглись, то ли оказались самыми крепкими. У заболевших расстроился желудок, пропал аппетит, у меня была рвота. Утро 4 апреля было вьюжным и морозным, ночью отметили -43° — наш температурный минимум. Пока собирали лагерь, говорили о болезни Давыдова и Хмелевского, которая началась два дня назад; настроение было на редкость паршивое, без труда доктор выявил признаки заболевания еще у троих. Выходит, и я... Мои отмороженные пальцы ужасно ноют. Пожалуй, спроси меня, что хуже всего, я сказал бы — отмороженные руки. Каждое утро во время первого перехода я пускаюсь на всякие ухищрения, чтобы согреть их. Если дорога ровная, то это просто — лыжные палки держу под мышками и пальцы сжимаю в кулаки. Если же дорога плохая, то без палок не пройдешь, и начинается пытка.

Дует ветер, иду последним. Мне надо остановиться, и я кричу: «Толя, не ждите, я догоню». Без рюкзака по какому-то зеленоватому коридору спускаюсь в колодец — ни поземки, ни ветра, но какой стылый воздух, как холодно и жутко, хоть бы эта ловушка в трехметровой толще льда не захлопнулась. Снова иду, на лбу выступил пот. Отчего? Поставив лыжные палки впереди себя, опираюсь на них всем телом. В висках стук, в голове тяжесть, и не хватает воздуха. Ребята далеко, но они обернутся и остановятся. Я снял рюкзак, низко наклонился, почти сложился вдвое и глубоко засунул пальцы в рот... Через несколько минут все повторилось. Потом еще раз, и стало легче: ушла тяжесть, вернулись силы, на душе повеселело. Казалось, что организм вытолкнул из себя яд, и хотелось похвалить его за это. На привале догнал парней и тогда понял, что чувствую себя все-таки неважно. Вадим дал мне таблетки и предписал голод. Вечером как компенсацию за несъеденный ужин мне предлагали и шоколад, и галеты, и сухарь — что хочешь; но все это, столь драгоценное в предыдущие дни, казалось невкусным, ненужным.

На следующий день я должен был дежурить — мы делаем это по очереди, но Юра предложил освободить меня. Собственно, дело не в болезни, аргументировал он, а в том, что, разговаривая с базами и Москвой, я ежедневно сплю меньше других. И чем ближе к полюсу, тем эта дополнительная нагрузка становится все большей. Юру поддержал добряк Рахманов и наш арбитр — Мельников. Честно говоря, я не знал, как мне быть. С одной стороны, обязанности дежурного отнимают у меня время. Вообще-то я люблю готовить, люблю кормить ребят, дежурство — редкая возможность реально заботиться о товарищах, люблю чистить кастрюли, люблю видеть результаты: друзья довольны, наелись, спят, примуса горят хорошо, кастрюли чистые. Встать на час раньше раз в неделю не проблема. Но траты времени... С другой стороны, вроде бы я перекладываю неприятные обязанности на ребят, так ведь можно дойти до многого — облегчить рюкзак, к примеру. Начальник несет на 10 килограммов меньше других — неплохо, а? Юра — штурман, Толя — радист, я начальник. Чьи функции важнее или труднее? Почему льготы предоставляются мне, а не им? Или, может быть, дело просто в том, что я слабее их и хуже справляюсь со своими обязанностями? Хмелевский — отличный штурман, Мельников — прекрасный радист, Шпаро — средний начальник, и, чтобы он лучше работал, ему делают поблажки. Все это вертелось в моей голове. Можно было сделать так, как я делал всегда, — отрезать дорогу себе, сказать вслух, что я буду дежурить, тогда уж никуда не денешься. Сколько раз в своей жизни именно так — быстро и иногда опрометчиво — я заставлял себя и других трудиться сверх нормы, тренироваться сверх нормы (правильно ли говорить: «сверх нормы», кто ее устанавливает — эту норму?).

Легко было сказать: сегодня я дежурю, разговор окончен. Но что-то меня останавливало от этого быстрого и простого решения. Мое время все-таки в нынешней ситуации весило на весах нашего общего дела больше, чем время моих друзей, И конечно, равные рюкзаки и равные обязанности в отношении дежурства — это вовсе не одно и то же. Изначальная идея нашего путешествия — тяжелый рюкзак и лыжи. А приготовление еды, возведение мачты для антенны, установка палатки, связь с миром, корреспонденции в газеты — все это дела, которые могут распределяться.

Я выбрал вариант более сложный для себя и более полезный для группы. Я согласился не дежурить. Правильно ли я поступил?

В фильме «Красная палатка» идет суд над Умберто Нобиле, который первым улетел со льдины. Он оставил товарищей, но и оправдание у Нобиле было сильным — казалось, что только он может организовать спасение. Пятьдесят на пятьдесят — так оценивает Амундсен все «за» и все «против». Пятьдесят на пятьдесят... Но Амундсен задает Нобиле последний вопрос: «Думали ли вы, генерал, о теплой ванне в Кингсбее?» Пораженный Нобиле отвечает: «Думал». — «Это тот пятьдесят первый процент, который нарушает равновесие. Вы виновны».

Меня судить не за что, на месте Нобиле я остался бы в лагере, но, если бы Амундсен спросил меня: «Думали ли вы, командор, о том, как противно бояться проспать, как тоскливо по утрам вылезать из мешка, когда все еще спят, и как страшно дотрагиваться больными пальцами до металлических примусов?» — я сказал бы: «Думал». И тогда прозвучал бы, наверное, тот же вердикт, что и в фильме: «Виновен...»

...Первый раз мы зафиксировали южный дрейф еще около архипелага Де-Лонга. Вечером Хмелевский и Рахманов взяли теодолитом азимуты крайних мысов острова Генриетты и утром повторили наблюдения. За ночь лагерь сместился к югу на 2 километра. За сутки отдыха 31 марта мы уплыли на юг на 6 километров. Это были бесспорные цифры. По поводу же скорости лыжного движения к северу что-либо точно сказать трудно. Среди нас есть оптимисты и пессимисты, однако из-за того, что мы не знаем ежедневного дрейфа льдин, по которым идем, кто прав — неизвестно. В один из недавних дней все сошлись на том, что мы пробежали не меньше 30 километров. Штурманы вычислили координаты, и снова выяснилось, что 6 километров потеряно. Склокин с СП-24 сообщил, что станция за 4 дня ушла на юг на 20 километров. Такие вот бесконечно обидные сведения о дрейфе.