Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются

Чрезмерное напряжение, попытки одновременно сделать тысячу дел не прошли даром: у меня то и дело портилось настроение, я теряла надежду, жаловалась на судьбу и ломала руки. Джен и Толи считали, что мне необходима передышка, они боялись, что иначе я просто лишусь рассудка, и в конце концов уговорили меня уехать куда-нибудь, хотя бы на неделю. Несколько дней они убеждали меня, что в мое отсутствие ничего не случится и верблюды не погибнут от того, что я шесть-семь дней не буду трястись над ними с утра и до ночи. Мы поместили Зелейку в загон, Джен и Толи обещали ежедневно собирать для нее корм, я успокоилась и решила, что все устроилось. Но у меня свои счеты с судьбой: с тех пор как я поселилась в доме Бассо, я не отлучалась от верблюдов ни на день, поэтому Зелейка надумала рожать, как только я уехала. Я получила телеграмму и помчалась в Алис со всех ног, но все равно опоздала: очаровательный, прелестный, трогательный верблюжонок с черной лоснящейся шерстью, еле переставляя длинные тонкие ножки, ковылял в загоне за своей дорогой мамочкой, решительно никого не подпускавшей к своему чаду. День, а может быть, два я убеждала Зелли, что не обижу ее первенца, убедить в этом верблюжонка — мы назвали его Голиаф — было еще труднее. Он унаследовал ум своей матери и привлекательную внешность отца: Зелейка родила на свет божий драчливого, дерзкого, упрямого, эгоистичного, требовательного, вспыльчивого, самонадеянного красавца, баловня судьбы — не верблюжонка, а сущее наказание. В конце концов Голиаф немного успокоился, и мне удалось надеть на него недоуздок, изготовленный Джен, и даже приучить его носить недоуздок постоянно. Тогда я осмелела: я стала осторожно поднимать одну ножку Голиафа, потом другую, прикасаться к его телу, набрасывать куски материи ему на спину и привязывать его минут на десять к дереву, растущему в загоне. Я выпускала Зелли погулять, а Голиафа оставляла на привязи, это устраивало всех, кроме Голиафа, который оглушительно орал, пока преданная мама не возвращалась и не давала ему пососать молочка.

Каждую минуту случалось что-то непредвиденное, и возникали все новые и новые препятствия, главным образом неодолимые. Мне предстояло путешествовать зимой, и я смертельно боялась, что с моими верблюдами может случиться что-нибудь вроде того, что уже случилось с Дуки, поэтому их надо было кастрировать. Выезжать я решила в марте, в самом начале осени. Так как дом Бассо должен был вот-вот перейти в ведение Земельного совета аборигенов, а Дженни и Толи предстояло вернуться в Ютопию, мы решили доехать до Ютопии на верблюдах, чтобы проверить, в порядке ли упряжь и другое снаряжение; этот пробный марш намечался на январь, и на всю подготовительную работу у меня оставался один месяц. Саллей кастрировал верблюдов, избавив меня от этой тяжкой обязанности. Он пренебрег обезболиванием, поэтому я дрожала, ломала руки и корчилась в муках, глядя на своих любимцев. Саллей связал Дуки и Баба веревками, как ощипанных птиц перед жаркой, повалил на землю — один взмах ножа, другой, пронзительный вопль, снова вопль — и кровавое дело сделано. Через две недели стало ясно, что Дуки вот-вот отдаст богу душу, потому что у него началось воспаление. Я вызвала своего друга ветеринара, и он решил прибегнуть к помощи имаскулейтора [17] Имаскулейтор — инструмент для кастрирования скота . Мы усыпили Дуки, как прежде усыпляли Кейт, а когда Дуки потерял сознание, ветеринар показал мне, что делать в таких случаях. Он вытянул наружу семенные канатики — они так раздулись, что стали похожи на яме, — и отсек их, забирая как можно выше. Боль мгновенно вывела Дуки из оцепенения. Затем начались бесконечные уколы террамицина. Ветеринар, как и я, считал, что прогулка в Ютопию поможет заживлению ран, поэтому приготовления шли теперь полным ходом.

Я понятия не имела, как навьючивают верблюдов, а верблюды понятия не имели, как носят поклажу во время длительных переходов. Я тревожилась и раздражалась по малейшему поводу и главным образом без повода. Погода не содействовала сохранению спокойствия; 55° жары на солнце. Упряжь, которую я изготовляла со священным трепетом, при первой же попытке пустить ее в дело оказалась ни на что не годной. К началу путешествия я разучилась говорить, вместо слов у меня изо рта вылетали какие-то невнятные звуки. Мы собирались выехать в шесть часов утра, пока еще можно было дышать и каждый глоток воздуха не обжигал легкие, как непогашенный окурок. В одиннадцать я, будто угорелая кошка, еще носилась взад и вперед, а Толи с Дженни то пытались успокоить меня, то спасались бегством и старались держаться от меня подальше. Наконец все как будто устроилось. На спины верблюдов водружены седла с красивыми овечьими шкурами и одеялами, поклажа равномерно распределена и не слишком обременяет верблюдов.

Я привязала Дуки, Баба и Зеленку — смотреть на них было одно удовольствие — и решила выпить на прощание чашечку чая, а заодно бросить последний взгляд на дорогой моему сердцу дом Бассо. Пришла Ада, она горько плакала, что не помогало мне сохранять присутствие духа.

— Ой, доченька моя, не уезжай, прошу тебя, оставайся здесь, с нами. Погибнешь ты в песках, наверняка погибнешь.

Снаружи послышались какие-то странные звуки, я вырвалась из объятий Ады и в ужасе увидела, что верблюды запутались в веревках и обезумели от страха. Полная неразбериха. Веревки, верблюжьи головы, клочья вспоротых тюков — все перемешалось в огромной разноцветной куче и переплелось, как полотнище ткани в хитроумном тюрбане. Полчаса я наводила порядок. Наконец все было готово, мы тронулись в путь, обняли Аду, гордо помахали ей рукой и зашагали под палящим солнцем.

Не прошло и трех часов, как мы вернулись. Зелейка споткнулась и почти стащила седло с Дуки, шедшего перед ней, а две полотняные сумки разорвались, потому что я не догадалась подшить куски кожи к внутренней стороне ручек. Весь следующий день я пыталась понять, как лучше связывать верблюдов, чтобы они спокойно шли друг за другом, и в конце концов поняла: нужно обмотать веревку вокруг шеи первого верблюда, пропустить ее под подпругой и привязать к недоуздку верблюда, идущего следом, а носовой повод второго верблюда привязать к седлу первого, чтобы ни повод, ни веревка не болтались на ходу. С этой задачей я справилась успешно. Починить полотняные сумки помог Толи. Мы снова отправились в путь и снова самонадеянно помахали Аде, в очередной раз обливавшейся слезами.

Восемь дней провели мы в аду длиной в 150 миль, уготованном путешественникам в Ютопию злобным испепеляющим летом. Первый день оказался почти неправдоподобно нелепым. Дорога из Алиса в Ютопию была узкой и извилистой, огромные грузовики то и дело стремительно проносились мимо нас, грозя гибелью всему живому, а верблюды, как назло, терпеть не могут, когда им на глаза попадается нечто, способное двигаться и к тому же превосходящее их по размерам. Поэтому мне пришло в голову пойти напрямик и выйти на дорогу в том месте, где она уже не представляла неотвратимой опасности для верблюдов. Великолепная мысль. Если не считать того, что нам пришлось продираться сквозь густой кустарник, карабкаться по каменистым откосам, поминутно останавливаться из-за огромных валунов, обливаться потом, бороться за каждый шаг вперед и умирать от страха. Толи и Дженни сохраняли полное спокойствие и невозмутимость, что приводило меня в ярость, но их спасало неведение: они понятия не имели, как мало у нас шансов снова выбраться на дорогу. И как неожиданно приходят самые страшные беды. К моему величайшему изумлению — Толи и Дженни злорадно торжествовали, — мы прошли в тот день семнадцать миль и остались целы и невредимы. Но эта маленькая победа нисколько меня не приободрила, я знала, что нам предстоит еще долгий путь.