Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются

Увы, да. Дурочка я, дурочка. Наверное, это было неизбежно, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что совершила непоправимую ошибку — продала свою свободу. Этим древним и ненадежным способом я связала себя с Ричардом дополнительными узами: я уже не могла, как прежде, совершенно не считаться с его чувствами, Рик Смолан [31] Рик Смолан — известный американский фотокорреспондент , замечательный фотограф; еврей, выживший, пробившийся в Нью-Йорке; очаровательный мужчина, наделенный несравненным даром покорять и привлекать всех и каждого, даже не подозревая об этом; талантливый, великодушный, странный юноша, прячущий робость за линзами фотоаппарата, — вот с кем непоправимо переплелась судьба путешествия. Это он, Рик Смолан, отнял у меня его замысел и суть и из человека, которого я едва замечала, превратился в жернов у меня на шее, в мой крест. Так возник первый «дестабилизирующий фактор», во многом предопределивший характер моего путешествия. После этой ночи Рик влюбился. Не в меня — в «женщину с верблюдами».

Тем не менее мы стали добрее друг к другу. Рик начал проявлять неподдельный интерес к происходящему, а я начала осваиваться с мыслью, что он должен или полностью отстраниться от путешествия, или полностью в него включиться. Я поняла, что не могу требовать от него того и другого одновременно. С этого дня в душе Рика что-то изменилось, пустыня начала понемногу завладевать его сознанием, и в конце концов он научился понимать ее, а заодно и себя.

Мы миновали пещеру Ласситера, этого заболевшего «золотой лихорадкой» горемыки, который лишился верблюдов и погиб в-дюнах с колышком в руках, вырванным, очевидно, из носа перепуганного, понесшегося вскачь верблюда; несчастный унес в могилу тайну местонахождения, будто бы найденных им богатейших россыпей золота, которые могли бы сделать его сказочно богатым, вернись он домой живым. Аборигены из племени питджантджара, ни разу прежде не видевшие двуногих существ с белой кожей, пытались спасти его, но, как и многие другие неудачливые первооткрыватели, Ласситер не мог идти так быстро, как они, и умер жалкой смертью всего в тридцати — сорока милях от надежного пристанища. Многие старики аборигены еще помнят Ласситера. Я заставляла себя не думать о колышке у него в руках.

До Докера оставалось не больше двух дней пути, когда случилось первое настоящее несчастье. Я осторожно вела верблюдов по реке, где еще недавно пролегала дорога, как вдруг Дуки, который шел последним, поскользнулся и упал. Я вернулась и приказала ему встать. Похлопала по шее, снова приказала встать. Дуки жалобно посмотрел на меня, застонал и поднялся. Дождь не давал открыть глаз, потоки воды леденили тело. Дуки едва наступал на переднюю ногу. Мы разбили лагерь, в тот день с неба изливался какой-то странный темно-зеленый свет, и все вокруг казалось глянцевым. Я совершенно не понимала, что случилось с Дуки. Тщательно осмотрела ногу сверху донизу, ощупала, растерла. Дуки вздрагивал от боли, но опухоли нигде не было видно. Я поставила несколько согревающих компрессов, чем еще помочь Дуки, я не знала. А главное, не могла догадаться, что произошло: сломал Дуки ногу, порвал связки? Ясно было одно: он не мог идти. Жалкий и несчастный, лежал он в пересохшем русле и отказывался стронуться с места. Я нарезала ему траву, снова и снова растирала ногу. Я ласкала и ублажала Дуки, но на душе у меня было скверно — я устала, я чувствовала себя как побитая собака. Одна неотвязная мысль не давала мне покоя, хотя я всячески гнала ее прочь. Мысль, что мне, наверное, придется застрелить Дуки, что путешествие на этом кончится, что вся моя затея — глупая, жалкая шутка. Хорошо хоть, что Ричард был рядом.

Наконец небо посветлело. Зелень, омытая дождем, засияла. Два дня мы отдыхали, а потом кое-как доковыляли до Докера, где нас, как обычно, встретили сотни взбудораженных детей. Советник общины предоставил в наше распоряжение автофургон, и Рик решил остаться и подождать, пока не выяснится, что с Дуки. В результате я прожила в Докере шесть недель, не зная до последней минуты, сможет Дуки идти дальше или нет. Рик провел со мной две недели. Это было несчастливое время.

Удивительно, откуда у людей берутся силы сохранять спокойствие, нормально вести себя, разумно отвечать на вопросы, когда внутри все трещит по швам, рушится и распадается на куски. Сейчас я понимаю, что пережила в Докере некий внутренний кризис, хотя тогда эти слова не приходили мне в голову. В конце концов я ведь делала все, что нужно. Белые жители Докера сочувствовали мне, помогали, старались развлечь, но откуда им было знать, что мне нужны все мои силы только на то, чтобы оставаться в своем автофургоне и зализывать раны. Откуда им было знать, что, приглашая меня в гости — а я была слишком слаба, чтобы отказываться, — они вынуждали меня скрывать за улыбками нараставшее отчаяние. Больше всего мне хотелось спрятаться, я спала часами и, просыпаясь, проваливалась в пустоту. В бесцветную пустоту. Я была больна.

Какие бы доводы я ни приводила раньше, оправдывая работу Рика, здесь, в Докере, они ничего не стоили, потому что аборигены явно не хотели, чтобы их фотографировали. Они воспринимали щелканье фотоаппарата как оскорбление. Я просила Рика спрятать фотоаппарат. Он твердил, что делает свое дело. Мне попалась в руки специальная книжечка для записи расходов, выданная Рику журналом «Джиогрэфик». Там была графа «Подарки коренному населению». Я не могла поверить собственным глазам. Конечно, я попросила Рика записать, что он истратил пять тысяч долларов на зеркальца и бусы, и вручить деньги советнику общины. Я поняла, что фотографии, помещенные в таком консервативном журнале, как «Джиогрэфик», не принесут аборигенам ни малейшей пользы, что бы я ни написала в своей статье. Для читателей этого журнала аборигены все равно останутся занятными дикарями, и только, на них можно поглазеть, разинув рот, но кто же станет беспокоиться об их судьбе? Я убеждала Рика, что, пусть невольно, он оказался с теми, кто наживается на несчастье других, а кроме того, его считали моим мужем, поэтому неприязнь, которую он вызывал у аборигенов, распространялась и на меня. Аборигены, как всегда, были со мной приветливы и вежливы, они брали меня на охоту, мы вместе собирали съедобные растения, и все-таки между нами стояла стена. Ричард вернулся к своим прежним возражениям, но я видела, что он растерян — он понимал, что я права.

Подошло время отъезда, но Ричард не мог уехать, так как не выполнил своей работы. Однажды ночью он услышал завывания, доносившиеся со стоянки аборигенов. Не сказав мне ни слова, Рик рано утром выскользнул из фургона и взял с собой фотоаппарат. Конечно, он не знал, что фотографирует священную церемонию, священный обряд и что только по чистой случайности ни одна карающая стрела не вонзилась ему в ногу. Хотя мне рассказали об этом уже после отъезда Рика, я заметила, вернее, почувствовала, что аборигены настроены против нас. Они никогда этого не показывали, никогда, но я почти физически ощущала их враждебность, вызванную скорее всего тем, что они не прощали мне двоедушия. Одна из целей моего путешествия — побыть вместе с аборигенами — оказалась, видимо, недостижимой.