Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются

Запруду я найду без труда. Или колодец, какая разница? Где-нибудь здесь непременно есть вода. Жизнь прекрасна. Тревога улеглась, я смеюсь над собственной глупостью — понятно, что я просто устала душой и телом, о чем тут толковать. Все в порядке. Все будет хорошо. Я вновь чувствую, что связана с миром тысячами нитей, и похлопываю Дигжити.

— Дигжити, ты здесь, вот и хорошо. Сегодня, Дигжити, уже слишком темно, чтобы искать запруду, но тут есть зеленый лужок с перекати-полем, верблюды обрадуются до смерти, верно, малышка? А завтра мы найдем родник, птицы и следы на земле приведут нас куда надо. И верблюды напьются досыта, а сейчас я разожгу огромный костер, выпью чая и накормлю тебя, славная ты моя малышка.

Я спала крепко, без сновидений, проснулась рано, свежая и бодрая, как орел, вылетающий на добычу. От вчерашней усталости не осталось и следа и от мучительных раздоров прошлой ночи — тоже. Мозг будто омыт свежей водой, на душе легко и радостно. Вокруг кипит и звенит жизнь. Прозрачный утренний воздух искрится, переливается всеми цветами радуги. Первые утренние птицы, сотни птиц. Настроение прекрасное, складываю вещи быстро и даже умело, работаю, как хорошо отлаженная машина. Мне кажется, что я выросла, распрямилась. Не прошли мы и ста ярдов, как за первым же поворотом я увидела запруду. Верблюды напились, Дигжити напилась, а я приняла живительную ледяную ванну.

В полумиле от запруды, как гром среди ясного неба, — стадо диких верблюдов, голов сорок. Ни тени волнения, руки сами достают ружье. У меня на глазах верблюды, будто безмолвные призраки, спускаются вниз с водопоя высоко в горах. Я смотрю на них, они — на меня, мы на одной тропе. Я знаю, что на этот раз мне не придется убивать, но действовать надо наверняка, таковы правила игры. Я улыбаюсь, глядя на них. Они так красивы, что я не в силах их описать. Впереди огромный вожак, он поминутно оглядывается, проверяя, все ли в порядке. Верблюды останавливаются, я тоже останавливаюсь — хода нет. Я ору, гикаю, хохочу. В верблюдах есть что-то комичное. Я замахиваюсь на вожака и громко, властно кричу:

— Кыш!

Вожак не удостаивает меня даже взглядом.

Я стреляю дробью в воздух, этот звук вожак узнает. Покусывая недогадливых за пятки, он сгоняет в кучу свое стадо, и вот уже сорок диких вольных красавцев, сначала неохотно, потом все быстрее и быстрее, взбрыкивая, несутся вниз по долине, где будят эхо, поднимают тучи пыли и наконец скрываются из глаз. Все это время я помнила, что теперь парадом командую я.

В тот вечер, заслышав в отдалении тарахтенье мотора, я была готова свернуть с дороги. Какой чуждый, какой неуместный звук. Не нужны мне больше никакие машины, видеть не хочу никакие машины. Что за бесцеремонное вторжение в мои владения! Я даже слегка побаиваюсь машин: все-таки я еще не полностью излечилась от безумия.

— Ну как, Диг, привлекает тебя сегодня человеческое общество, а? Пусть наш костер с ними болтает. Хватит у меня сил произнести несколько вразумительных слов? А если они начнут приставать с вопросами? Что отвечать? Лучше всего просто улыбаться и держать язык за зубами, правда, малышка, как ты считаешь?

Я обшариваю свою голову в поисках радостей, доставляемых беседой, но муки предыдущей недели уничтожили их почти дотла. Оставшиеся крохи достались Дигжити.

— О боже, заметили огонь, едут.

Последние судорожные попытки понять, сошла я с ума или нет.

Аборигены. Приветливые, сердечные, смеющиеся, взволнованные, усталые аборигены, они возвращаются в Уинджелинну и Пипальятжару с собрания в Уарбертоне, где обсуждалось их право на землю. Страх улетучился, с аборигенами так хорошо молчать! И не нужно притворяться. Котелки с чаем пошли по кругу. Кто-то сидит у костра и болтает, кто-то уезжает домой.

Осталась одна машина: допотопный «холден» с измятым кузовом, мотор хрипит и кашляет. Молодой водитель и три старика. Они решили дождаться утра. Я поделилась с ними чаем и одеялами. Два старика помалкивали и безмятежно улыбались. Я молча сидела рядом и чувствовала, как их соседство вливает в меня силы. К одному из них я прониклась особенной симпатией. Маленький, почти карлик, с прямой спиной и пляшущими руками, на одной ноге огромный ботинок с надписью «Адидас», на другой — крошечная женская туфля. Низкорослый старик отдал мне лучший кусок полусырого кролика, он истекал жиром и кровью, опаленная шерсть нестерпимо воняла. Я съела его с благодарностью. И только тогда вспомнила, что уже несколько дней ничего себе не готовила.

Третий старик нравился мне меньше, он немного говорил по-английски и много на своем родном языке, считал себя знатоком верблюдов, и, как мне показалось, не только верблюдов. Шумный, развязный, поглощенный собой, он ничем не походил на двух своих спутников.

Рано утром я вскипятила котелок и занялась сборами в дорогу. Со своими новыми друзьями я почти не разговаривала. Они не хотели отпускать меня одну и решили, что кто-нибудь из них проводит меня до Пипальятжары, куда было два дня ходьбы. Я не сомневалась, что они выберут болтуна, говорившего по-английски, и сердце мое упало.

Но когда я уже готова была тронуться в путь, оказалось, что со мной пойдет — кто бы вы думали? — маленький старик.

— Мистер Эдди, — сказал он и ткнул себя пальцем в грудь.

Я тоже ткнула себя пальцем в грудь и сказала:

— Робин.

По-моему, мое имя показалось ему созвучным слову, означающему на его языке «кролик». Видимо, его это вполне устроило. Мы оба покатились со смеху.

Два дня я шла с Эдди, наши попытки как-то объясняться напоминали игру в шарады, и, глядя на гримасы друг друга. мы хохотали как безумные. По дороге выслеживали кроликов, обычно безуспешно, собирали съедобные корешки и травы, а больше всего просто радовались жизни. Что за наслаждение, когда рядом такой человек, как Эдди: сильный, заботливый, сдержанный, остроумный — человек, обладающий всеми качествами, свойственными обычно пожилым аборигенам, но наделенный к тому же некой особой твердостью характера и основательностью, вызывающими уважение при первом же знакомстве. Чем больше времени мы проводили вместе, тем меньше я понимала, как можно употреблять слово «примитивный» со всеми его изощренными уничижительными оттенками, говоря о людях, подобных Эдди. Если истинно цивилизованная личность непременно таит в себе болезнь — не помню, кто это изрек, — то Эдди и людей его склада, конечно, нельзя считать цивилизованными. Так как главное, что поражало в Эдди, — его душевное здоровье и цельность, его «самодостаточность». Эти свойства Эдди так бросались в глаза, что не оценить их мог только слепец.