Николай Рыжих - Бурное море

— С ума они там посходили? — не утихает Борис.

Подошли к «Онгудаю». На палубе толпятся ребята. Никого не узнаешь: притихшие, угрюмые, в галстуках, начищенных ботинках, длинных пальто. Пассажиры, да и только. А несколько дней назад, когда подходили к порту, — радостные флибустьеры: в высоких по бедро сапогах, куртках с наплечниками, бородатые, обветренные. Вот как портит людей нежелательная новость! Да еще тонкие, безвольные подбородки вместо шотландских бород...

— Слышали? — спрашивает боцман. Он сидит на борту, задумчиво стряхивает пепел с папиросы.

— Да, — буркнул Борис.

— А про нового капитана?

— Какого там еще нового? Петрович куда же делся?

— Заболел, — со вздохом сказал боцман.

— «Заболел», — влез второй механик. — Сам заболел, жена заболела. На курорт уезжает, лечиться. — Слово «лечиться» механик произносит желчно, с иронией. — Никаких болезней не было, когда на сайре пятаки гребли, а тут — разболелся... Минтай не сайра и даже не камбала.

— Знает, почем соль, — добавляет радист.

— А вместо него кто?

— Заместо него назначили какого-то куркуля, — продолжает боцман. — Лет десять назад он на кунгасах да кавасонах рыбачил, а сейчас дырки в шлюпках заколачивает, шлюпки конопатит.

— Какие дырки, какие шлюпки? — Все эти новости прямо ошарашили Бориса, он даже фуражку сдвинул на затылок, что бывает у него в моменты крайней озадаченности. — Шутишь, боцман?

— Зачем шутить? Минут двадцать назад тут был главный капитан флота. Говорит, ваш новый капитан хоть и не очень грамотный и без нашивок, но в рыбацких делах собаку съел.

— Говорит, Японское море знает, как собственные карманы, — опять влез механик.

— Вот он, может, шутит, — вставил радист.

— Оля-ля-ля! — присвистнул Борис.

Одна новость лучше другой. Петрович что-то схитрил, конечно. Правда, в последние дни на сайре, когда полмесяца лежали носом на волну, он чувствовал себя очень плохо. Но тогда все мы выглядели не лучше: идет человек по коридорам, держась за стенки, и не поймешь, от чего он шатается: от качки или от болезни.

— Ну собирайтесь, — тихо сказал боцман, — пойдем гуся, что ли попробуем. Приход-то отметить надо.

Идем с Борькой в каюту. В коридоре из шестиместки вывалилась странная фигура: растрепанная, всклокоченная, один глаз спрятался в кровоподтеке. Из кармана торчит пук денег, в руках бутылка коньяка. Это Андрей.

— Чиф! — схватил он меня за рукав. — Поздравляю с очередным свинством нашего капитана. Выпьем?

— Иди спать.

— Нет, сначала выпьем... — Он пошатнулся и, если бы не Борис, упал бы. Бутылка покатилась под трап, деньги посыпались веером. — Вы с-с-симпатичные парни, выпьем...

— Андрюха, ты это че? — подлетел Васька, они с Мишкой шли за нами. — Ну-ка, милок, айда в кубрик, там выступать будешь, Миш, поддержи!

Они взяли Андрея под руки, повели в кубрик. В море это незаменимый работник, нет дела — найдет, а вот на берегу... На берегу, если бы ребята не следили за ним, он за один день спустил бы месячную, например, зарплату.

— Вот что нас ждет в этой дыре, — говорит Борька, входя в каюту, — пить, тупеть и превращаться в скотов.

Открываем рундуки, достаем парадные тужурки, сорочки, ботинки, которые не надевали уже несколько месяцев. Борька налаживает бритву, хотя брить ему будто бы и нечего.

Стук в дверь. Входят Мишка с Василием.

— Андрюху уложили спать, деньги отобрали, — доложил Васька.

— Молодцы.

— И, товарищ старпом и товарищ второй, гусь ждет. Ребята нервируются.

— Сейчас, сейчас! — смеется Борис.

Друзья потолкались у зеркала, поправили шапки и торжественно вышли. А шапки на них сидят лихо, края у шапок острые — на ночь они их напяливают на солдатские котелки. Котелки, кстати, они из армии прихватили при демобилизации.

— Ведь специально не придумаешь, — смеется Борис, — нервируются... — Он чистит щегольскую тужурку, выбирает галстуки, носки. Любуется на черные, в золотой оправе, запонки.

На судне его считают стильным парнем. Нарукавные нашивки у него шире положенных, мичманка с большущим сияющим козырьком, лихо сбита назад — эдакая видавшая виды. И краб у нее с глобусом, как у капитана дальнего плавания. Когда четыре месяца назад он пришел на «Онгудай», ребята морщились — рыбаки ведь не любят внешних эффектов, даже в одежде: сапоги, свитер, простенькая мичманка с почерневшим от морской соли крабом. Даже капитаны так ходят. А Борька сиял регалиями. Он тоже морщился: «Разве это пароходы? При первой возможности бегу в торговый флот».

— Кстати, так в чем смысл этого гуся? — спрашивает он, небрежно осаживая фуражку назад.

— Увидишь.

— Ну что ж, — он сдунул соринку с раззолоченного рукава, — посмотрим, что это за птица. We well see, we well see, как говорят наши друзья англичане.

Есть гуся — рыбацкая традиция, местная по крайней мере. Возвратившись с путины, парни целыми экипажами, во главе с капитанами и стармехами, идут к местным жителям, куркулям (хоть они не такие уж и куркули, но так принято: каждый местный — куркуль), выбирают гуся и... съедают его. Чтобы не ходить лишний раз за гусем, едят его почти всегда у хозяина, ибо за первым гусем следует второй...

Мы ели гуся у Сергея, у себя дома, так сказать: Сергей наш матрос, а не из местных. «Гусь» получился шумный: к радости возвращения прибавился нежелательный выход в море и, самое главное, пока мы шатались по морям, у Сергея родился Сергей Сергеич или, как он зовет его, «крохотулька».

Жена Сергея с нашей поварихой Артемовной отлично сервировали стол; у парней глаза разбегались от разных вилок и тарелочек: ведь на маленьком рыболовном судне посуда не роскошная — миска да ложка. Да еще сам гусь в дружной компании всяких закусок...

— Выпьем за «Онгудай»! — рявкал боцман, расплескивая вино. — Чтобы «Онгудай» всегда был порядочным пароходом, даже без всяких капитанов.

«Онгудай» боцман величал «пароходом», хотя это всего лишь рыболовный сейнер, похожий на современный пароход примерно как котенок на льва. Зато уж и ухаживал за ним боцман, мыл да подкрашивал! По этой вот причине он и считался лучшим боцманом в управлении.

— Сережа! — приставал он к Сергею. — За «Онгудай»! Муха не пролетит!

Сергей возился с «крохотулькой». Боцман поднес к носу малыша свою огромнейшую, потресканную и в царапинах, ногти на которой были в обрамлении несмываемых траурных дужек, клешню и стал изображать «козу».

— Ну-ну, малец, ам-ам! — Он чмокал губами и таращил глаза.

Но малыш остался безучастным. Он смотрел бутылочными глазками мимо «козы», покачивал головой и часто-часто дышал. Убедившись, что «Онгудай» не интересует отца, а «коза» — сына, боцман направился к поварихе.