Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

В таких размышлениях и застал меня капитан корабля, маленький генуэзец, ростом почти карлик, по имени Себастьяно Матаччини.

— Сеньор, — сказал он мне, — мессер Франческе Фоскари, мой хозяин и покровитель, весьма лестно отзывался о ваших многочисленных достоинствах, так что позвольте заверить: я в полном вашем распоряжении и готов удовлетворять любые ваши пожелания, если только они не связаны со сменой курса, ведь целью нашей, как вам известно, является порт Сафи.

Я ему ответил схожим набором любезностей, и в результате мы остались совершенно довольны друг другом и отлично ладили в течение всего плавания, которое заняло полтора месяца. Дело в том, что африканский корабль, хоть и оснащен превосходно, из-за тяжелого груза не мог плыть быстрее. Нам, пассажирам, однако, казалось, будто мы провели на борту лет пять, так как нас постоянно преследовали недуги — тошнота, слабость, лихорадка, — ведь уроженцы Саморы, Куэнки и Толедо непривычны к дальнему морскому плаванию, а тем более к немилосердной качке. Матросы же, люди грубые и зачастую лишенные стыда, животы надрывали со смеху, глядя на наши мучения; одно слово — гнусное отребье.

Добавлю, что по пути мы один раз остановились у песчаного побережья, называемого Огненным, где разбросаны неказистые домики и стоит малая крепость, чей алькайд Диего Гарсиа де Эррера, невзирая на христианское имя, одеждой и речами крепко смахивал на мавра. Ему мы оставили несколько бочек солонины и вина и еще какие-то товары, нужные местным жителям, в обмен на груду тюков с козьими шкурами, которые здесь во множестве и почти за бесценок скупают у мавров, обитающих дальше от моря. За все это время я редко имел случай побеседовать с доньей Хосефиной и ни разу — наедине, так как сам же настоятельно просил женщин без крайней нужды не высовываться из каюты, абы не смущали их солдаты и матросы, без зазрения совести разгуливающие полуголыми. Поэтому женщины показывались лишь ненадолго и только в сумерках и не отходили далеко от своего убежища на корме, а когда спускалась ночь, усталость брала свое, и они удалялись спать. Эти часы Манолито де Вальядолид и Федерико Эстебан обычно посвящали музицированию, что служило радостью и утешением для всех — даже лошади, нервные и измученные долгим плаванием, успокаивались и затихали в своих стойлах, едва заслышав вечернюю мелодию. Тем не менее я скучал по твердой земле, даже по дорожной пыли и кусачим слепням, я мечтал войти поскорее в порт и оставить позади соленый запах моря, который, говорят, полезен для здоровья, а также вонь стекающих в воду нечистот, насчет целительных свойств коей судить не берусь.

Вот так проходили дни, пока не добрались мы наконец, с Божьей помощью, до порта Сафи, куда направлялось судно. Порт этот находится на побережье напротив Островов Блаженных, теперь принадлежащих Кастилии. Тогда они ей еще не принадлежали, но там уже жили кастильцы, и каталонцы, и генуэзцы, и даже французы.

Сафи представлял собой не больше полудюжины хижин, прилипших к огромному утесу, как бы расколотому надвое морем, — под его сенью, словно осы в разбитом кувшине, укрывались корабли. Был там и сарай из кирпича-сырца, окруженный колючим кустарником и охраняемый мавританскими стражниками, который служил складом для товаров Франческо Фоскари. В прочих строениях жили эти самые стражники и еще консул марокканского правителя. Сто или, может, двести мавров и негров встречали корабль на прстани и без конца смеялись, сверкая белоснежными зубами. Вот уж что всегда меня удивляло в этих людях и тогда как раз впервые было мною замечено — я имею в виду крепость и белизну зубов, столь обычную среди чернокожих. Под руководством опытного лоцмана корабль аккуратно пришвартовался к пристани, и мы, благочинно преклонив колена и глядя на сушу, вознесли положенные молитвы, после чего все сошли на берег, в том числе арбалетчики, выстроенные Андресом де Премио в строгом порядке, дабы внушить почтение местным ротозеям. Тут за дело принялись те, кому надлежало разгружать корабль. Мы же проследовали в дом консула, который оказался генуэзцем и приходился, насколько я понял, не то троюродным братом, не то еще какой родней мессеру Франческо Фоскари. Он был предупрежден о нашем приезде и встретил нас медовыми речами, а заодно сластями, финиками и сырами. Женщины остались у него отдыхать, а я пошел распорядиться насчет места, где раскинуть палатки и сложить наши вещи, и выбрал для этого просторную площадку между домами и рвом, по краю которого тянулся частокол: за неимением крепостной стены с башнями это сооружение призвано было защищать Сафи со стороны суши. По другую его сторону, на мавританской территории, виднелись домики-развалюшки и вовсе лачуги, готовые вот-вот рассыпаться; между ними, словно муравьи в муравейнике, сновали мавры и мавританки и чернокожие, большей частью дети. Они едва прикрывали свою наготу и явно жили в глубокой нищете. Еще дальше находился колодец, из которого они черпали воду, а вокруг — наполовину выжженное солнцем поле, пятно зелени без единого деревца, дающего тень. И стало мне ясно как день, что Африка — страна крайне бедная и неприятная, и решил я, что с поисками единорога следует поспешить, дабы вернуться в христианский мир как можно скорее. Мне тогда только исполнилось двадцать три года от роду, и волосы мои были черными, тело — молодым и сильным, зубы все — на месте, словом, был я целым и невредимым, каким пришел на этот свет. То же касалось и моих спутников, сорока девяти мужчин и четырех женщин, и теперь глаза мои наполняются слезами, когда я пишу о них, и вспоминаю, и снова вижу их перед собою как наяву.

На другой день утром — это была среда — еще до восхода солнца мы разобрали палатки, увязали тюки, снялись со стоянки и покинули Сафи в сопровождении консула марокканского правителя, который накануне целый день у себя дома подсчитывал количество прибывшего товара. Все это добро погрузили на верблюдов (к каждому верблюду был приставлен собственный черный погонщик), и караван тронулся в путь. Мы ехали позади него, насилу смиряя раздраженных верблюжьим запахом коней, и изображали охрану. Места те были неспокойные, поскольку, как нам объяснили, царьки разных племен то и дело ходили войной друг на друга, так что консул держался с нами на редкость непринужденно и приветливо, видя за собой столь блестящий отряд христианских стрелков, слывущих в Африке особо грозными и бесстрашными воинами. С одной стороны, такое отношение было нам приятно, и льстило, и вдохновляло даже, однако, с другой стороны, нас тревожило то, что не успели мы выйти из чрева корабля, точно Иона из китова брюха, и ступить на чужую землю, как в воздухе уже запахло предвестием беды. Так или иначе, мы радовались новизне всего, что нас окружало, Паликес и фрай Жорди ехали впереди с консулом и без умолку трещали на магометанском языке, звучавшем то как вороний грай, то как бормотание заики. Надо сказать, что из нас только Паликес и фрай Жорди разумели по-арабски, поэтому монах переводил остальным на человеческий язык то, что между ними говорилось. Таким образом мы узнали, что от Марракеша нас отделяют четыре дня пути, что город этот самый большой в Африке, да и в целом мире, и лучше всех укреплен и богаче всех украшен дворцами и фонтанами и прочими чудесами, каковые консул описывал в подробностях, размахивая руками, словно мельничными лопастями. Но когда он заявил, что правитель Марракеша — самый великий и могучий на свете властелин, я догадался, что и другие его славословия преувеличены, ведь правду говорят, что свой очаг горит ярче, будь ты хоть христианин, хоть мавр; впрочем, я не стал препираться по означенному поводу, дабы не обижать нашего гостеприимца и провожатого.