Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Стоило нам обо всем уговориться, как мимо пролетела с запада на восток стая крупных черных птиц, что было нами истолковано как доброе знамение и еще больше укрепило нас в наших намерениях. Прибывшего гонца от Мирамамолина мы оповестили о своем согласии, а другому, от Абулькасима, сказали, что на предательство не пойдем. Тот ответил, что история с предательством выдумана только затем, чтобы проверить нашу надежность. Мы ушам своим не поверили и тщетно гадали, правду ли он сказал или же, видя твердость нашего духа, пытался загладить промах и скрыть злой умысел. Как бы там ни было, мы взяли за правило отныне и впредь от греха подальше держать рот на замке, поскольку от мавританских интриг и раздоров нам ни горячо ни холодно. Гонец удалился, крепко сжимая в руке опознавательный знак — золотую кастильскую доблу.

Еще до наступления ночи прибыл десяток верблюдов, навьюченных тяжелыми корзинами с хлебом, свежей бараниной и другим провиантом для солдат, а также с множеством необходимых в хозяйстве вещей. Все это прислал нам Мирамамолин, чрезвычайно обрадованный нашим ответом и нашей доброй волей. Я распорядился большую часть раздать солдатам и слугам, и все наелись досыта и пребывали в блаженном умиротворении, разве что сетовали на отсутствие хмельного, чтобы запить столь щедрое угощение и ниспосланную небом удачу.

Четыре дня спустя арбалетчики во главе с Андресом де Премио покинули караван-сарай. Их разместили за окраиной города в местечке, которое по-арабски называется Кварсасате и находится в полулиге от Марракеша. Там стояли лагерем войска Мирамамолина. К вечеру Андрес вернулся один и доложил, что все превосходно устроились, кормят их обильно и вкусно, так что, если бы не тоска по вину, многие согласились бы остаться в лагере навсегда — до того им там понравилось. Еще он рассказал, что всего солдат приблизительно тысяч пять или шесть и что большинство из них — не мавры, а негры, мулаты, иноземные рабы и есть даже несколько христиан, французов и генуэзцев; хозяйством же войсковым ведает каталонец. (Последнее было особенно приятно слышать.) Наши люди упражняются в открытом поле в стрельбе из арбалетов, собирая вокруг себя толпу мавров, которые сами стреляют плохо и потому бурно восхищаются их меткостью.

Оставшись одни в Мамунии, мы обнаружили, что караван-сарай слишком велик для столь малого количества постояльцев — с пятью слугами его не устережешь, — и решили переселиться в более скромное помещение. Нам предложили снять внаем два домика, принадлежавших нашему знакомому генуэзцу торговому капитану Себастьяно Матаччини. Домики примыкали к его конюшням; он купил их и держал пустыми, дабы избежать соседства мавров, которые, как известно, очень шумно справляют свои праздники, — он же, как всякий купец, страдал немилосердной бессонницей. Как только мы туда перебрались, к нам потянулась вереница слуг Альдо Манучо и его друзей-соотечественников. Они несли стулья, горшки, кувшины, жаровни и кровати, благодаря чему наши жилища оказались прекрасно обустроены, и я радовался, что госпожа моя донья Хосефина будет спать в хорошей постели со всеми удобствами.

В итоге все остались довольны: мы — потому что получили уютное жилье поблизости от единоверцев, они — потому что теперь было кому присмотреть за домами. На другой день, в воскресенье, едва забрезжил рассвет, мы встали, вымылись, оделись нарядно и отправились в гости к Альдо Манучо, где уже собрались остальные генуэзцы. Фрай Жорди отслужил во дворе мессу, которую все выслушали с благочестивым вниманием, возвышаясь душой и черпая утешение в святых словах. Потом слуги накрыли столы и внесли поднос с разнообразными блюдами, а также несколько кубков вина, столь редкого в мавританских краях и потому вызвавшего общее ликование. После еды столы убрали, пришли местные наемные музыканты, и мы стали танцевать — кто генуэзские танцы, кто кастильские — с большим рвением и ко взаимному удовольствию. По такому случаю я был одет в колет пурпурного бархата, короткий черный плащ и черную шляпу, а донья Хосефина красовалась в зеленом вышитом нижнем платье и черном верхнем, притягивая восхищенные взгляды своей непринужденной грацией.

Ночью я лег спать у себя в комнате поверх походного одеяла, не закрывая окна, благо погода стояла теплая. Воздух был напоен ароматом жасмина, растущего во дворике, откуда вдруг донесся невнятный шепот. Я выглянул наружу и увидел, что навестить меня пришла закутанная в покрывала Инесилья. Давненько нам не выпадало возможности уединиться, и я подумал: наверное, из-за того, что Андрес сейчас далеко, она снова удостоила меня посещением. Сперва у меня мелькнула даже мрачная мысль отправить ее восвояси, сказав, что, мол, не желаю служить запасной оглоблей, однако я тут же передумал, рассудив, что гордыня — смертный грех да и спать приятнее в хорошей компании, нежели одному. Так что отпер я дверь, она вошла, как всегда, укрытая с головы до пят и в полном молчании, и разделась, оставшись в прекрасной наготе своей, которую я не столько созерцал глазами, сколько осязал пальцами, никогда прежде не знавшими столь совершенной женской красоты. И легли мы в постель, и обнялись, и предались тому, что заведено между мужчиной и женщиной, со страстью и упоением, а когда закончили, она уснула, положив головку мне на плечо. Я стерег ее сон, слушая биение ее сердца и думая о госпоже моей донье Хосефине. Тут вышла луна, круглая и белая, склонилась к окну, заливая комнату серебристым светом, и увидел я, что лежит в моих объятиях вовсе не Инесилья, но сама донья Хосефина. И поначалу я почувствовал себя самым счастливым из мужчин, когда-либо ходивших по этой земле, однако затем радость сменилась унынием и страхом, потому что, раз возлюбленная моя лишилась целомудрия, то непонятно, как мы теперь станем ловить единорога. Озадаченность моя и тревога прогнали дремоту, и я провел ночь, любуясь моей госпожой, разрываясь между восторгом и отчаянием, наслаждаясь ее тихим дыханием и время от времени осыпая легкими поцелуями ее обнаженные плечи, грудь и шею. В ответ она сладко мурлыкала, словно довольная кошечка. С первыми лучами зари она проснулась и поспешила закрыть лицо, но было поздно. Я сказал ей:

— Донья Хосефина, госпожа сердца моего, ты ангел света, озаривший мою душу.

А она разрыдалась, как малое дитя, и, проливая реки горячих слез, призналась, что влюбилась в меня с первого взгляда еще в Толедо и заставляла Инесилью одалживать ей свои вуали и покрывала, чтобы ходить ко мне. Я отвечал, что тоже принадлежу ей безраздельно, и прочее, что в подобные моменты услады говорят друг другу влюбленные. Мы плакали вместе, и, смешивая наши слезы, обнимались, и в конце концов снова уступили зову природы, а потом попрощались самыми нежными словами.