Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Фрай Жорди со своим послушником и слугой-негром, которого он взял к себе и нарек Черным Мануэлем, прочесывал прибрежные рощи, а бывало, и подальше забирался в поисках всяких трав. Расспрашивал о них местных стариков, травников и целителей, учился варить зелья и микстуры, узнавал полезные свойства листьев и корешков, не виданных в христианском мире, делал запасы на будущее и радовался новому опыту. Андрес де Премио, ни дать ни взять законный супруг, отращивал брюшко на Инесильиной стряпне, а кроме того, построил ей в углу загона отдельную хижину, крытую тростником, будто шалаш для детских игр, и лишь украдкой с завистью поглядывал на арбалетчиков, бегавших по вечерам к негритянкам, тогда как ему приходилось оставаться в обществе Инесильи и фрая Жорди. Я же увидел в этом подтверждение непреложной истины: никогда не бывает человек доволен своим уделом. Ведь Андрес завидовал арбалетчикам из-за того, что они вольны шляться по негритянкам сколько пожелают, а они завидовали ему из-за того, что у него под боком своя белая — и ходить никуда не надо.

Дни утекали беззаботной вереницей, я исправно наведывался в большой загон смотреть, кто и откуда прибывает, но жители далеких земель, которых мы ждали, все никак не показывались. Я уже начал опасаться, не лукавит ли с нами Мохамет Ифран, и твердо решил: если к Богоявлению они не придут, не терять более времени и, наняв проводников из местных, покинуть город. Пора и честь знать.

Наступило Рождество Господа нашего Иисуса Христа — здесь оно приходится на жаркое время, словно август на дворе. По случаю праздника мы облачились в лучшие свои наряды, соорудили посреди загона красивый деревянный алтарь, задрапированный яркими тканями. Фрай Жорди отслужил мессу, которой мы внимали всем сердцем и которую Федерико Эстебан сопровождал столь изысканной музыкой, что, закрыв глаза, можно было представить себя в церкви — не хватало только запаха ладана. По окончании службы фрай Жорди устроил Черному Мануэлю торжественное крещение, где крестной матерью была Инесилья, а роль крестного отца досталась мне. Потом мы, согласно обычаю, преподнесли ему дары: я отдал свою шерстяную шапочку, уверенный, что при этой адской жаре она мне больше не понадобится, а Инесилья — стеклянные бусы. Далее последовала праздничная трапеза: сначала многочисленные плоды здешней земли, к коим мы уже начали привыкать (они чрезвычайно странные на вкус, но очень сочные и сладкие), затем жареная дичь, добытая накануне. Все пришли в отличное расположение духа и, невзирая на отсутствие вина, дружным хором пели песни, плясали и веселились — словом, получилось самое настоящее пиршество, как и подобает в такой день.

Рассвет застал у наших ворот великое множество коленопреклоненных негров, исступленно умоляющих о крещении. Фрай Жорди аж прослезился, а потом и вовсе разрыдался от умиления — вот ведь чудо совершил наш Господь, обратив столько сердец к истинной вере как раз тогда, когда мы почтили Его Рождество. Пред лицом Провидения мы как один опустились на колени и, благочестиво выводя слова, пропели Те Deum Laudamus. Все утро мы крестили негров в реке, заменившей нам воды Иордана, однако после полудня по городу промчался слух, что этим новообращенным уже не дают ни шерстяных шапок, ни разноцветных бус, ни других каких-либо подарков, и тут же набожность с них как ветром сдуло, и они стали уходить, гневно выкрикивая бранные слова на своих африканских наречиях. Бедный фрай Жорди остался стоять посреди реки, уязвленный и негодующий на непостоянство веры человеческой. Еще десяток-другой дней с его чела не сходили тучи. Происшедшее послужило нам весьма назидательным уроком.

Когда до Богоявления — назначенной даты отъезда — осталось всего два дня, прибежал слуга Мохамета Ифрана с сообщением, что наш долгожданный проводник прибыл. Я позвал Паликеса, Андреса де Премио и еще пятерых арбалетчиков, и вместе мы отправились в большой загон, где Мохамет Ифран принял нас чрезвычайно любезно, с типично мавританским радушием, коему я уже научился не слишком доверять. Вскоре он кликнул ошивавшегося поблизости негра, на вид очень юного и менее уродливого, чем прочие его соплеменники, с которыми нам доводилось встречаться до сих пор. Кожа у него была гораздо светлее и чище. Ифран сказал, что звать его Бобором и что как проводник он отлично сгодится для нашей цели. Паликес принялся объясняться с ним на всех наречиях, выученных им у негров, но взаимопонимание заставило себя ждать. Долго он размахивал руками, рисовал на песке рогатую лошадь и прикладывал прутик к морде одного из привязанных неподалеку верблюдов, дабы нагляднее показать, как выглядит единорог, прежде чем негр уразумел, о чем ему толкуют. Сначала он все слушал с серьезной миной и глядел на нас точно на помешанных, но наконец с размаху хлопнул себя по лбу, от души расхохотался, сверкая белыми зубами, и усердно закивал, давая понять, что да, знает он единорога. Потом повернулся к северу и стал указывать на виднеющиеся вдали горы, нарочито вытягивая палец, чтобы обозначить, сколь велико расстояние. Все страшно обрадовались, и только у меня на сердце печальной тенью лежала тоска — словно след всех тех событий, пережитых нами в Африке. Я полагал, что это от разлуки с доньей Хосефиной — по вечерам мои мысли неизменно устремлялись к ней. Как бы там ни было, мы договорились с Бобором, что отправимся через три дня и что в качестве оплаты он будет получать чашку соли каждые сутки, а когда мы поймаем единорога, то подарим ему верблюда. Он остался доволен, мы же вернулись на свою стоянку, вполне удовлетворенные и сделкой и оборотом, который принимают наши дела.

Три дня спустя мы свернули лагерь, собрали все свои пожитки, и я пошел прощаться с Мохаметом Ифраном. Я вручил ему три письма, чтобы он передал их генуэзцу Альдо Манучо, когда вернется в Марракеш. Одно — для госпожи моей доньи Хосефины, два других — для коннетабля и короля. В каждом я подробно описал нынешнее положение дел и все, что случилось с нами до сего дня. К ним прилагался краткий и ясный отчет о нравах африканцев и об их образе жизни — на случай, если кто пожелает прочитать его.

На заре условленного дня мы нагрузили своих верблюдов. Не прошло солнце и половины пути к зениту, как мы уже в образцовом порядке двигались по дороге на север, вниз по течению большой реки, через прекрасные тенистые рощи. Всего нас было сорок восемь белых мужчин и одна женщина, а также пятнадцать чернокожих, нанявшихся к нам в услужение, три негритянки и Бобор, наш проводник. Легкой походкой он шел впереди каравана, показывая деревья и кусты и болтая без умолку, — видимо, рассчитывал произвести впечатление опытного знатока здешней местности. Паликес не отставал от него, поддерживал беседу и тыкал пальцем в разные предметы, чтобы тот говорил, как они называются. Следом ехала группа арбалетчиков на верблюдах, за ними слуги вели в поводу верблюдов, груженных тюками, за ними — остальные арбалетчики и мы. Влажный, заросший травой берег избавлял арьергард от необходимости давиться пылью, поднимаемой идущими впереди, а к тошнотворному запаху верблюжьего навоза наши носы уже давно привыкли. Таким манером мы пробирались сквозь труднопроходимые порой заросли. Пространство между редкими развесистыми деревьями (высотою больше старого ореха, цветом — темнее кипариса) было занято высокой травой и густым кустарником, так что время от времени приходилось орудовать ножами и мечами, чтобы расчистить путь верблюдам.