Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Так я ворочался в постели ночами, горя нетерпением, и оттого все дни ожидания ходил невыспавшийся и не мог с подобающей вежливостью отвечать на любезности и знаки внимания, которыми меня неизменно осыпал Манолито де Вальядолид. Тот, правда, не обижался, списывая это на мою природную замкнутость, но продолжал упорно искать моего общества и бесед со мной, пусть даже скудных и сухих.

Наконец на третий день мы покинули Сеговию, не попрощавшись ни с королем, ни с его секретарем, потому что весь двор еще раньше отбыл в Гвадалахару, — как обычно, в строжайшей тайне, во избежание предательства и внезапного покушения. На сей раз я ехал не один: меня сопровождали сорок конных арбалетчиков и фрай Жорди из Монсеррата на хорошем выносливом муле; за ним следовал еще один мул, нагруженный его лекарственными запасами. Увязался с нами и Манолито де Вальядолид, выпросивший у своего дядюшки-канцлера назначение на должность походного интенданта. На самом спокойном муле, в женском седле, скрытая длинной многослойной вуалью, ниспадающей со шляпы, молча ехала донья Хосефина де Оркахадас, наша девственница. Мальчишка-конюх нес за ней большое разноцветное опахало. Ее свиту составляли две молоденькие служанки и одна старая. Кроме того, с нами были еще три конюха и послушник, взятый в помощь фраю Жорди. Замыкал шествие обоз из пяти мулов, тяжело навьюченных продовольствием и всякой утварью, необходимой для путешествия. По желанию короля мы ни в чем не испытывали недостатка.

Из Сеговии мы выехали до рассвета, прежде чем проснулись петухи, и отъезд наш был окружен такой тайной, что ни одна живая душа в городе не знала, куда мы направляемся. Миновав дубовую рощу на окраине, мы свернули на дорогу в Толедо. Потянулись утомительные дни, ночевали мы на постоялых дворах, а утром возобновляли путь к землям Андалусии. Манолито де Вальядолид оказался из рук вон скверным наездником и буквально не отлипал от моего стремени, беспрестанно сетуя на неудобства, пыль и немилосердный зной. Для защиты от солнца он намотал на голову мавританский тюрбан из алого шелка с таким же платком, закрывающим лицо, делая вид, будто не замечает язвительных насмешек солдат. Меня весьма раздражала его навязчивая дружба, и я прилагал все усилия, чтобы от него отделаться, но, чем грубее я отмахивался от его вопросов и болтовни, тем сильнее, похоже, он ко мне прилипал. Я с ужасом представлял, что говорят обо мне мои острые на язык воины. С какой радостью я предпочел бы коротать дорогу в приятных беседах с фраем Жорди! Монах казался мне кладезем мудрости, его обширные познания в самых разных областях вызывали у меня живейший интерес. Но добрый толстяк по большей части держался в конце процессии, со слугами и женщинами, подальше от солдатской брани и непристойных песенок, коими развлекалась охрана. Порой он даже отставал, и нам приходилось его ждать, ибо стоило ему заметить на обочине новую травку или камешек, как он тут же спешивался, чтобы поднять их и изучить, напрочь позабыв об общем деле. Так он пополнял свое собрание трав, листьев и кореньев, хранящихся в отдельных льняных мешочках; когда мы делали долгий привал, чтобы поесть и дать роздых животным, он раскладывал свои находки сушиться на камнях с восточной стороны лагеря, где солнце припекало жарче, и восхвалял мудрость Господа, вложенную в эти растения. И — удивительное дело! — за своими трудами и учеными изысканиями он совершенно не обращал внимания на тяготы пути и не проронил ни единой жалобы. Подумать только, я-то предполагал, что именно фрай Жорди, грузный и непривычный к верховой езде, будет страдать больше всех.

Что же касается доньи Хосефины де Оркахадас, рассказать мне особо нечего. На каждом привале я против собственной воли поглядывал в ее сторону, и у меня сложилось смутное впечатление, что она недурна лицом и кротка нравом, что грудь у нее невелика, но формы соблазнительной, а бедра крутые и полные. Впрочем, я не смел подойти к ней на расстояние ближе пятнадцати шагов, поскольку обязан был подавать пример арбалетчикам и выглядел бы последним болваном, если бы принялся увиваться за ней и хлопотать вокруг наряду с ее дуэньями. Поэтому я держался в почтительном отдалении, хотя иногда мне казалось, что она на меня смотрит, и тогда я выпрямлялся в седле, расправлял плечи и нарочито строгим начальственным голосом отдавал распоряжения попавшимся под руку воинам и конюхам — что, вероятно было глупо, но, учитывая мои молодые годы, вполне простительно.

Возле Толедо мы задержались всего на один день, из соображений секретности упустив возможность посетить этот знаменитый город. Тихо и незаметно мы расположились лагерем в одной из чудесных рощ, что раскинулись по берегам реки Тахо. В гостеприимной тени высоких деревьев, на мягкой свежей траве мы дождались, пока к нам присоединился караван из нескольких мулов с хлебом и прочими запасами продовольствия, а также королевский писарь по имени Паликес, которому предстояло сопровождать нас к маврам и чернокожим. Он понимал их речи, так как окончил прославленную школу толмачей, причем, по слухам, несмотря на относительную молодость, числился в ней одним из лучших. Тщедушный, безусый и как-то чересчур смуглый, с припухшими от постоянного выговаривания чужих слов губами, он никогда не снимал головного убора — зеленой шапочки, под которой, как мы сразу догадались, скрывалась всего-навсего гладкая, как арбуз, лысина. Говорил Паликес мало и сдержанно, да и я не стремился с ним откровенничать, помня наставления моего господина коннетабля: командиру следует общаться с подчиненными предельно кратко и не иначе как по делу.

Итак, мы двинулись дальше и несколько дней спустя достигли полей Ла-Манчи, области, известной своими рыцарями и цирюльниками. Хлеба уже выросли и созрели, наступала пора жатвы, и по дорогам толпами брели жнецы, ища, к кому бы наняться. Некоторые присоединялись к нам во время привалов, болтали и пели песни с арбалетчиками и конюхами. Из подслушанных краем уха пересудов я узнал, что мы якобы направляемся в мавританские земли с целью выдать донью Хосефину де Оркахадас замуж за некоего знатного магометанина, обещавшего взамен принять крещение и обратиться в веру Христа, чтобы на стороне нашего короля Энрике сражаться со своими бывшими собратьями. И поэтому госпожа едет с такой охраной: она девственна и должна сохранить целомудрие до той ночи, когда взойдет на ложе влюбленного мавра. К сему сплетники добавляли, что госпожа, дескать, невыносимо страдает, так как сердце ее покорил молодой начальник отряда дон Хуан де Олид, славный как мужественной красотой, так и ратными подвигами на мавританской границе, воспетыми по всей стране в романсах и песнях слепцов. Слыша о себе подобное, я ужасался, гадая, есть ли в том доля истины: конечно, арбалетчики, как напьются, чего только не навыдумывают, а потом сами начинают верить в свои россказни и делиться ими с первым встречным. С одной стороны, их болтовня мне льстила, с другой — вызывала известную неловкость; ведь знаменитым полководцем я отродясь не был, но — что правда, то правда — и спиной к врагу никогда не поворачивался, сопровождая коннетабля в пограничных стычках, и мертвых мавров никогда не протыкал шпагой, дабы оросить ее кровью, как поступают иные. Если, рассуждал я, моя военная слава так сильно преувеличена, то и предполагаемая влюбленность доньи Хосефины, вероятно, является плодом хмельного воображения. Впрочем, когда это горячие юнцы прислушивались к голосу рассудка? И я начал посматривать на даму чаще, чем дозволяют приличия, и в последующие дни мне стало казаться, что она отвечает на мои взгляды. Иногда, возглавляя процессию на красавце Алонсильо, я на ходу оборачивался будто бы отдать какой-нибудь приказ, но на самом деле единственно ради того, чтобы увидеть ее, и чудилось мне, что наши глаза встречаются, невзирая на расстояние. Донья Хосефина в окружении своих служанок ехала довольно далеко позади конного отряда, где им не приходилось задыхаться в пыли и их слуха не достигали солдатские остроты, не предназначенные для женских ушей.