Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Придя к такому решению, я стал ревностно оберегать свою тайну и не осмеливался даже про себя оттачивать и шлифовать план побега, пока не оставался один или не прикидывался спящим. Мне все чудилось, стоит хоть подумать об этом в чьем-либо присутствии, и мои мысли тотчас будут угаданы, тем более что португальцы прекрасно знали: именно в этом порту экспедиция нашего короля Энрике IV впервые ступила на африканскую землю. Я сам неоднократно рассказывал об этом адмиралу и его помощникам в начале совместного плавания, когда они без конца меня допрашивали.

Но обернулось дело совершенно иначе, чем я рассчитывал, что по зрелом размышлении можно назвать удачей, как станет ясно из дальнейшего. Достигнув порта Сафи, корабли встали на якорь и спустили на воду шлюпки с солдатами, среди которых находились и несколько капитанских помощников, и сам Бартоломеу Диаш. Я тем временем разглядывал порт и его окрестности — что тут как устроено и где расположено. Берег был совсем близко, преодолеть такое расстояние вплавь не составило бы труда. Наблюдая за полетом птиц, я в каждом взмахе крыла видел доброе знамение, а посему твердо вознамерился бежать сегодня же ночью, как только заснут вахтенные первой смены. Но еще до наступления сумерек шлюпки вернулись, и адмирал поднялся на борт и уединился в своей каюте для секретной беседы с двумя-тремя доверенными лицами. Затем, когда матросы поужинали и я вместе с ними, ко мне подошел боцман и сообщил, что отныне я буду спать в каморке, где хранятся паруса и канаты. А едва я переступил ее порог, как снаружи на двери задвинулся засов. Всю ночь я ломал себе голову: как же они догадались, что я собрался улизнуть, если я никому и словом не обмолвился о своих планах? То ли сам во сне разговаривал, то ли без колдовства тут не обошлось. Все трое суток, что мы провели в Сафи, я так и спал взаперти. Однако уже на второй день я получил точные сведения, подтверждавшие, что, рискуя жизнью в своем стремлении обрести свободу, я ровным счетом ничего бы не добился. Мой добрый друг Себаштиан ди Сильва, когда ездил на берег, разговорился с одним венецианцем, состоявшим при консуле правителя Марракеша, и спросил его об испанке донье Хосефине, которая семнадцать лет назад прибыла с подданными кастильского короля, и о судьбе ее спутников. Тот ответил, что все они пересекли песчаную пустыню и впоследствии пропали в негритянских землях, а госпожа спустя четыре года после отбытия и гибели мужчин вышла замуж за богатого мавра из Марракеша, подарила ему четырех сыновей и дочь, но последними родами скончалась. Все ее очень любили и горько оплакивали. С нею были еще две женщины, ее горничные, так одна потом пошла в услужение к генуэзцу по имени Себастьяно Матаччини и вскоре тоже умерла. Вторая стала женой мавра, который увез ее в другой город, не то в Мекнес, не то в Фес, и с тех пор о ней ничего не слышали. А еще был некий Манолито де Вальядолид, королевский секретарь, интендант того злополучного отряда, не отважившийся идти в пустыню. Он близко сошелся с одним мавром из городской знати и отказался вовсе возвращаться в Кастилию — такая крепкая дружба их связывала. Кроме того, он опасался, как бы королевское правосудие не припомнило ему кое-какие позорные грешки. В конце концов он и сам стал мавром, отрекшись от истинной веры. Высокородный друг усыновил Манолито, и после его смерти тот унаследовал внушительное состояние. Нынче он столь преданный и ревностный блюститель законов лжепророка Магомета, что пользуется самой доброй славой среди мавров. Мирамамолин сделал его своим советником, шагу не ступает без его одобрения и осыпает всяческими почестями да милостями.

Услышав о смерти госпожи моей доньи Хосефины, я почувствовал, что жизнь моя не стоит более ни гроша. Сердце словно бы и биться перестало. Так и сидел неподвижно на палубе, обезумев от горя, не находя слов. Друг мой, кое-что знавший о постигших меня бедах, положил мне руку на плечо и принялся утешать на своем сладкозвучном и напевном, точно музыка, языке, но его усилия пропали втуне. Я лишь смотрел на море, чтобы кто из матросов не заметил, и беззвучно плакал горькими горячими слезами, которые, едва родившись, высыхали под соленым восточным ветром, разъедая мне щеки. Я не помышлял более о бегстве с корабля да и вообще из плена, решив, что отныне душа моя и тело в руках Господа — и пусть бы Он забрал их поскорее. Не хотелось мне ни жить, ни мучиться дальше. Каравеллы уже подняли якоря и, вспенивая волны, устремились навстречу превратностям морских дорог, а я все еще не мог прийти в себя.

Но монотонные дни не прекращали свой хоровод, каждый приносил новые заботы, и постепенно оцепенение скорби рассеивалось, чему немало способствовали сочувствие и доброта Себаштиана ди Сильвы, да и остальных, узнавших от него истинную причину моих страданий. Вполне справедливо они почитали меня за самого несчастного человека на свете, и даже те, кто прежде помыкал мною — „безрукий, подай то, безрукий, отнеси это“, — норовя побольнее унизить, теперь угомонились и на свой лад старались выказывать расположение и жалость. И так как сердце человеческое готово питаться крохами надежды, лишь бы не погибнуть от отчаяния, мало-помалу затягивалась рана от утраты доньи Хосефины и все меньше болел глубокий шрам, который никогда не излечится полностью и пребудет со мною до конца моих дней. Я позволил себе обратиться к другим мыслям, более отрадным, и снова начал мечтать о том, как доставлю рог единорога королю. Он примет меня с подобающей торжественностью, в окружении первых лиц королевства, посреди того большого зала в алькасаре Сеговии, удостоит высочайших почестей, и я с трудом сдержу слезы, когда преклоню перед ним колено, слушая, как он расхваливает меня своим придворным. А после он меня отпустит, подарив скакуна из собственной конюшни да кошель золотых, и я отправлюсь к господину моему коннетаблю. Тот встретит меня, рыдая и распахнув объятия, точно сына, вернувшегося из вражеского плена, и выделит мне виноградник на берегу Гвадалбульона в награду за все, что мне довелось вынести на королевской службе. Я же отвечу, что предпочел бы иное воздаяние — снова сражаться на границе с маврами во имя нашего повелителя. Коннетабль молча глянет на мое увечье, и тут я покажу ему, что оставшаяся рука по-прежнему мастерски владеет клинком, а культя способна, если половчее приспособить ремни (я тщательно продумал, как именно), управляться со щитом не хуже целой конечности. Господин мой исполнится восхищения и тотчас позволит мне вновь сопровождать его в битвах с иноверцами, как в старые времена. Невзирая на то что мое подорванное здоровье, мой беззубый рот, ломота и слабость в каждом суставе, ноющие кости и седая борода свидетельствовали скорее о немощной старости, нежели о цветущей юности, я упрямо пытался убеждать себя, будто все еще может стать как раньше и, вернувшись в Кастилию, я найду там все в том виде, в каком оставил. Таким образом я утешал себя, и не сдавался, и не собирался куда-либо бежать, пока мы не покинем страну мавров. Впрочем, меня все равно запирали по ночам, дабы исключить любые мысли о побеге и самую возможность такового.