Генри Мортон - От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла

С пронзительным скрипом поезд тронулся с места, выбрался на живописную долину, засаженную фиговыми пальмами. Измир славится своими фигами еще со времен Римской империи. Согласно новому республиканскому декрету, деревья высаживают планомерно, ровными рядами — как в вишневых садах Кента. Вскоре, однако, теплая плодородная долина осталась позади, и наш поезд покатил по необжитой местности, где на целые мили раскинулись болота, заселенные дикими птицами. Со всех сторон надвинулись голубые горы, и железнодорожные пути пролегли по узким каменистым ущельям, где до сих пор водятся дикие кабаны.

В конце концов поезд прибыл на конечную станцию, ранее известную под названием Айасолук, но теперь — в соответствии с намерением турецкого правительства избавиться от всего греческого — получившую название Сельджук. Остается только пожалеть о подобной смене имен. Старое являлось искаженным вариантом «Айос Теологос» — византийского имени святого Иоанна Богослова, который жил и скончался в Эфесе. Однако турки не заинтересованы в сохранении христианских традиций, им важнее подчеркнуть свою связь с сельджуками.

Деревня Сельджук представляла собой небольшое скопление домов, для строительства которых использовали древние камни, перенесенные с развалин Эфеса. Вдоль одной из деревенских улиц выстроились высокие опоры акведука, возведенного еще в эпоху императора Юстиниана. Эти опоры давно стали привычной деталью сельского пейзажа, маленькие домики строят прямо между ними, на верхушках опор свили гнезда аисты. Мой приезд как раз совпал с брачным периодом у этих птиц, и я долго сидел за столиком маленького кафе, с интересом наблюдая за любовными играми аистов.

В отличие от журавлей — чье курлыканье неоднократно описывалось в произведениях Еврипида и Аристотеля — аистов можно назвать безмолвными птицами. Большую часть своей жизни они проводят в гордом молчании. Исключение делается лишь для весны, когда в жизнь аистов врывается любовь. Едва аист-самец находит себе подругу, он испытывает потребность каким-то образом излить чувства. Но для безмолвной птицы сделать это весьма и весьма непросто. Свое ликование аист выражает при помощи движений: он совершает фантастические прыжки, сопровождая их странным дробным перестуком — фактически, щелканьем, поскольку звуки эти аист производит, быстро-быстро открывая и защелкивая клюв.

Самочка восседает на построенном в ее честь гнезде, а самец летает по округе. И всякий раз, возвращаясь после недолгого отсутствия, он приносит возлюбленной жирную лягушку, которую и опускает ей в клюв. После чего запрокидывает голову и разражается новой серией торжествующих щелкающих звуков. Уж не знаю, как местные жители это выдерживают, но по весне вся деревня полнится «любовными песнями» аистов.

Руины Эфеса лежат на некотором расстоянии от деревни. Примерно в миле отсюда располагается место, где прежде стоял храм Дианы, а чтобы достичь развалин Эфеса, надо проделать еще милю в юго-западном направлении.

Я шел по пыльной дороге, вдоль крестьянских полей. За спиной у меня остался огороженный сад, расположенный на выходе из деревни. В нем стояло около двадцати изувеченных, безголовых статуй, найденных среди руин Эфеса. Фигуры были заботливо водружены на пьедесталы и стояли, обратившись несуществующими лицами к дороге. Они образовывали своеобразное призрачное преддверие мертвого города.

По обеим сторонам от дороги тянулись поля, на которых виднелись дружные всходы — пшеница поднялась на три фута, да и бобовые от нее не отставали. Для крестьян началась жаркая страда: там и здесь виднелись полусогнутые фигурки, копошившиеся среди всходов. Волы тянули за собой плуги, своей конструкцией не сильно отличавшиеся от тех, что можно видеть на стенах египетских гробниц. Я с наслаждением вдыхал кристально чистый, насыщенный озоном воздух, который образуется в результате недельных дождей в Малой Азии. Жаркое солнце обещало устойчивую сухую погоду, и земля нежилась в живительном тепле. Пшеничные поля были усеяны цветущими маками. Желтый душистый горошек, дикая горчица, анемоны, крохотные маргаритки и трогательные незабудки — все эти полевые цветы обильно росли на обочине, усеивали каждый клочок невспаханной земли. И повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обломки белого мрамора. Полагаю, вряд ли в радиусе нескольких миль от Эфеса найдется хоть один дом, в чьих стенах не обнаружится ни одного камня с развалин древнего города.

Свернув направо, я пошел по узкой дорожке вдоль пшеничного поля. Она привела меня к большому застоявшемуся пруду, чья водная гладь была так густо усеяна мельчайшими белыми водорослями, что казалось, будто перед вами мраморная поверхность. Я тихо стоял, прислушиваясь к раскатистому кваканью миллиона лягушек, облюбовавших этот пруд в качестве жилища. В воздухе звенело эхо… Постепенно разрозненные звуки стали складываться в стройный хор:

«Да здравствует Диана… Великая Диана Эфесская… Да здравствует Диана Эфесская!»

Казалось, этими словами пронизан сам воздух в здешних местах. И неудивительно: ведь когда-то на месте мертвого пруда стоял величественный храм Артемиды — или, как называли его римляне, Дианы Эфесской. Это здание по праву считалось одним из Семи чудес света.

Я много побродил по миру и, по роду своей деятельности, интересовался именно следами былых культур. Но могу со всей определенностью сказать: нигде на меня не обрушивалось такое пронзительное чувство утраты, как здесь, над мертвым, заросшим водорослями прудом. Храм, который некогда стоял на этом месте и чей фундамент явственно просматривался под мутными водами пруда, был больше и великолепнее, чем прославленный Парфенон. По словам Павсания, «этот храм превосходил любое творение рук человеческих». Другой античный писатель, Плиний, свидетельствовал: «Видел я стены и висячие сады Древнего Вавилона, статую Зевса Олимпийского, Колосса Родосского, величественные египетские пирамиды и древнюю гробницу Мавсола. Но когда увидал я храм в Эфесе, возвышающийся до облаков, то понял, что все прочие чудеса померкли в его тени».

Сидя на берегу пруда и прислушиваясь к пению эфесских лягушек, я пытался вообразить себе фантастическую ситуацию: английские студенты потерянно бродят по заросшему куманикой болотистому Ладгейт-Хиллу и пытаются отыскать хоть какие-то следы собора Святого Павла. Невероятно? А ведь две тысячи лет назад Эфес тоже выглядел вечным и незыблемым! Кому могло прийти в голову, что великолепный храм Дианы превратится в грязную лужу, по берегам которой распевают лягушки?

В то время, когда Павел приехал в Эфес, этот храм и связанная с ним организация были на пике могущества. Слава Дианы Эфесской гремела по всему свету. Но это была не та очаровательная, грациозная богиня-охотница, сестра Аполлона, которая бродила по лесным дубравам и которой поклонялись греки. Нет, это была архаичная богиня — темная, жестокая, скорее всего азиатского происхождения. Она пришла из далекого прошлого человечества и принесла с собой пугающие традиции кровавых жертвоприношений. Считалось, что Артемида подобно Афродите Пафосской упала с небес. Поэтому суеверное сознание наших далеких предков наделяло ее чудотворными способностями. В Неапольском музее имеется статуя Дианы Эфесской, которая представляет собой странную, варварскую фигуру. Вся нижняя часть обмотана бинтами на манер египетских мумий. Руки и лицо Дианы — вполне обычные, а верхняя часть корпуса усеяна какими-то странными предметами, в которых сэр Уильям Рамсей признал пчелиные яйца. По его мнению, эти яйца символизируют детородную функцию, поскольку Артемида считается богиней плодородия.