Генри Мортон - От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла

Прежде чем отправиться в постель, я вышел подышать воздухом на плоскую крышу. На черном бархате южного неба сверкали непривычно большие и яркие звезды. Далеко на севере я мог разглядеть темный хребет Таврских гор, а вокруг расстилалась безмолвная пустыня. Ночную тишину нарушал лишь назойливый кашель несчастных курдов да отдаленный лай невидимых собак.

На следующее утро я встал пораньше и отправился в полицейский участок за своим паспортом. Моя новая знакомая — учительница из американской школы — любезно согласилась сопровождать меня и исполнять функции переводчика. Как и следовало ожидать, полицейский участок оказался заперт, никаких объявлений на двери не было. Хорошенькое дело! Теперь мне придется проделать 20-мильное путешествие, не имея на руках удостоверения личности. Крайне неприятная перспектива с учетом турецкой специфики. И даже тот факт, что у меня будет попутчица, владеющая турецким языком и готовая подтвердить чистоту моих помыслов, не уменьшил моей тревоги.

Пока наш маленький поезд неспешно тащился по Киликийской равнине, я взволнованно метался от одного окна к другому, стараясь обозреть пейзаж во всех подробностях. Ведь мы проезжали по родным местам святого Павла! У меня перед глазами проплывала бескрайняя зеленая равнина, лишь слегка приподнятая над уровнем моря. На многие мили тянули поля, засеянные хлопком, пшеницей и табаком. Здешние почвы напоминали по цвету наши родные, девонширские. Я видел, как быки медленно бредут вдоль светло-коричневой борозды, вспарывая землю примитивным плугом.

Киликийская равнина издавна славилась своей древесиной и козьей шерстью. И сегодня — если судить по тому, что я видел за окном — эти предметы экспорта по-прежнему в цене. Я с радостью убедился, что существуют вещи, не зависящие от смены династий и империй. По равнине все также бродили огромные отары черных коз. А возле всех мелких станций, куда мы вползали под аккомпанемент астматического пыхтения локомотива, громоздились кучи заготовленных бревен высотой в дом.

На одной из таких станций в наше купе заглянул полицейский — надо думать, он увидел мое прилипшее к окошку лицо, и оно ему решительно не понравилось. Во всяком случае, он сразу же затребовал у меня паспорт. Если бы не моя попутчица — которая бойко говорила по-турецки и, к тому же, оказалась лично знакома с полицейским, — не миновать бы мне приглашения на выход. А так все ограничилось пространными предупреждениями, и мне разрешили ехать дальше в Тарс.

Деревенские повозки и редкие всадники передвигались по однотипным мощеным дорогам. Я вспомнил, что где-то читал, будто эти дороги — во всех направлениях пересекающие Киликийскую равнину — построены еще римлянами. В те дни, как и в наше время, равнина была проходима лишь в сухие периоды. Во время же зимних наводнений и затяжных дождей она превращалась в необъятное море жидкой грязи. Несчастные газели накрепко увязали в этой топи, так что их можно было ловить голыми руками.

Тем временем наше путешествие продолжалось. На севере открывался пейзаж, от которого дух захватывало. Примерно в шестидесяти милях от железнодорожного полотна высились Таврские горы — отсюда они выглядели гигантской синей стеной, увенчанной белоснежной кромкой.

Растительности вокруг заметно прибавилось, скоро мы уже ехали по совершенной чащобе. Поэтому для меня оказалось полной неожиданностью, когда поезд вдруг вынырнул на открытое пространство, и мы увидели перед собой маленький городок, на вокзале которого красовалась долгожданная надпись «Тарс».

Мы наняли экипаж и поехали по длинной, прямой дороге, которая привела нас в убогий маленький городок. Улицы представляли собой ряды деревянных лачуг, разделенные участками засохшей, растрескавшейся грязи. Это и был Тарс — пыльный малярийный городок, притаившийся на болоте.

Я оглядывался по сторонам, выискивая хоть какие-нибудь остатки былой роскоши. Увы, все мои усилия были напрасны. Вражеские вторжения, война и долгие столетия бездействия стерли все следы славного прошлого. Мне говорили, что остатки древнего города залегают на глубине пятнадцати-двадцати футов под современным Тарсом. Местным жителям случалось делать удивительные находки. Скажем, копает горожанин у себя в погребе или на заднем дворе и вдруг чувствует, что лопата задевает что-то твердое. Оказывается, это верхушка арки или капитель мраморной колонны, погребенные глубоко под землей.

Мне продемонстрировали сооружение под названием Арка святого Павла, однако оно не имело никакого отношения к прославленному апостолу. Скорее всего, это строение византийского периода, которому греческие православные монахи (а их изгнали из поселка лишь в 1922 году) дали красивое и весьма уместное, с их точки зрения, название.

Современный Тарс сильно уменьшился в размерах. Он занимает лишь малую часть той площади, где некогда высились мраморные дворцы, колоннады, бани и общественные площади римского города. В нескольких милях отсюда, посреди хлопковых полей можно видеть остатки крепостной стены — эти обломки торчат из земли, как гнилые зубы. Не лучше обстоит дело и с рекой, пересекавшей раньше весь город. Кристально-чистый Кидн был гордостью и красой древнего Тарса. В свое время император Юстиниан построил к востоку от города канал, с помощью которого отводили излишки воды во время весенних наводнений. С упадком города все общественные работы заглохли, жители Тарса перестали чистить русло реки. И вот сегодня мы наблюдаем результат многовекового небрежения: Кидн — вместо того чтобы, как встарь, бежать через весь город — впадает в юстинианов канал.

И этим потери не исчерпываются. В результате все той же лени и невежества город лишился великолепного внутреннего озера Регма, служившего гаванью. Водоем постепенно забивался илом и гниющими отходами и ныне превратился в заболоченную местность тридцати миль в ширину. Сегодня это место гнездовья диких уток и вредоносный рассадник малярийных комаров.

Древние тарсяне любили, подобно стае уток у воды, подолгу сидеть под мраморной колоннадой на берегу Кидна и наслаждаться неспешной беседой. Если бы они могли одним глазком заглянуть в будущее и увидеть, какие мерзость и запустение воцарились в их любимом Тарсе, их жалости и недоверию не было бы предела. Уверен, во всем греческом, да и еврейском языках не сыскалось бы достойных слов, чтобы выразить негодование наших далеких предков.

Я заранее готовил себя к печальному зрелищу, представлял жалкие деревянные лачуги, разбитые дороги, по которым бродят небритые доходяги со своими тощими лошаденками. И все же контраст между сегодняшним Тарсом и эллинским городом, которым восхищались Цицерон, Страбон, Апполоний и святой Павел, оказался столь велик, что я испытал нечто вроде культурного шока. Если бы речь шла о любом другом городе — пусть столь же убогом и заброшенном, — то во мне, наверное, взяло бы верх обычное любопытство путешественника. Но мысль, что великий Тарс, могущественный город древности, опустился до такого состояния, была для меня непереносима. Мне хотелось развернуться и бежать подальше от этого места.