Савва Морозов - Крылатый следопыт Заполярья

В те дни Иван Иванович записывал в своей походной тетради:

«Ненастные штормовые дни следуют один за другим. Но как только стихает пурга и улучшается видимость, мы спешим на аэродром посмотреть, что натворил там ветер.

А ветры здесь особые. Они пронизывают полярное обмундирование насквозь. Мелкий колючий снег проникает в одежку, набивается в рот и в нос, не дает дышать.

Особенно много хлопот он доставляет механикам, которым нужно всегда держать машины в готовности к полетам. Обычно ветер забивает плотным снегом всякое свободное пространство под капотами моторов, в плоскостях и хвостовом оперении, проникает внутрь моторов. Пурга иной раз продолжается и недолго, но всегда наделает столько, что потом приходится работать всему отряду: откапывать самолеты из-под снега — их заметало иногда по самые крылья. А сколько труда и времени уходит на то, чтобы подогреть моторы и масло в баках. И вся эта работа шла на воздухе при морозе, сковывающем движения…»

За время суровой зимы авиаотряд не потерял ни одной машины. К весне, когда удлинилось светлое время, реже стали пурги и ураганы, все самолеты были в строю. Командир отряда не без гордости доложил об этом начальнику экспедиции.

— Ну, коли так, Иван Иваныч, — сказал довольный Сомов, — слетаем для начала в Оазис, сделаем разведку для будущей выносной станции.

Первым в Оазис отправился Каш. Посадил свою «Аннушку» на льду одного из озер, подрулил к обрывистому каменистому мысу, чистому от снега. Едва выйдя из кабины, спутники пилота наперегонки бросились к земле, столь долго ими невиданной. Радостно начали собирать мелкие камушки. Некоторым даже показалось под солнцем настолько жарко, что они разделись до пояса, собрались загорать. По возвращении в Мирный Алексей Аркадьевич делился впечатлениями:

— Не Оазис, а Сочи. Курорт да и только.

При следующих полетах антарктический «курорт» встречал гостей ветрами и снегопадами. Но все же площадку для лагеря выносной научной станции присмотрели, расположили там палатки и приборы. Легко и удобно было самолетам садиться на гладком как зеркало льду озера, названного «Фигурным». Но от трения об идеально ровную ледяную поверхность металлическая оковка самолетных лыж быстро снашивалась, требовала замены после восьми — десяти посадок и взлетов.

И это немаловажное обстоятельство взял на заметку Черевичный, раздумывая о том, как лучше, добротнее снаряжать следующий авиаотряд в составе Второй континентальной экспедиции. И об этом посылал он радиограммы в Москву в управление полярной авиации. Сменщику своему, недавнему соратнику по Арктике, Петру Павловичу Москаленко Иван Иванович втайне даже завидовал: «Знаю, Петро, будут у тебя и турбокомпрессоры на моторах, и пороховые ускорители на лыжных шасси, и сами лыжи — крепкие, надежные. Куда богаче техникой станет второй авиаотряд… Однако пригодится сменщикам и наш пионерский опыт. Поучишься ты, Петр Павлович, в Антарктике кое-чему у меня, как я в свое время учился в Арктике у Чухновского, Алексеева, Водопьянова…»

Авиаторы Первого отряда продолжали накапливать опыт и весной, в полетах, которые становились все более и более частыми. Теперь погода позволяла почти каждый день доставлять группы ученых в пункты, намеченные планом экспедиции. Побывали летчики вместе с геологами и гляциологами к востоку от Мирного, на островах, носивших на карте название Холмы Грирсона. Слетал Черевичный на ИЛе на запад до шельфового ледника Эймери, но не нашел там места, подходящего для посадки на колесах. Возвращаясь обратно вдоль побережья, осмотрел с воздуха Холмы Вестфолль высотой в 300—400 метров. Однако и здесь, на льду множества озер и заливов, садиться на ИЛе было опасно.

Не повезло там с посадкой и пилоту Н. Д. Полякову на колесном ЛИ-2 — машине меньших размеров, более легкой. Поверхность замерзшего озера оказалась чем-то вроде слоеного пирога: сверху тонюсенький снежный покров, затем лед еще тоньше, под ним вода, и только под водой уже крепкий надежный лед. Сесть-то Поляков сел, а взлететь обратно не смог, попросил доставить ему лыжи для смены колес. Громоздкие лыжи иначе как на ИЛе не перевезешь… А ИЛу там садиться — и думать нечего. «Получается как в сказке про дедку и репку, — невесело усмехнулся про себя Черевичный, — вся надежда теперь на внучку да на Жучку…» И послал Каша на «Аннушке» искать площадку для ИЛа.

Каш, как всегда, не подвел. Более десяти посадок сделал он на своей «стрекозе», прежде чем радировал Черевичному в Мирный: «Площадку к югу от Полякова нашел, ваш ИЛ принимаю». Суток не прошло, как поляковский ЛИ-2, застрявший в ледяном «слоеном пироге», получив лыжи взамен колес, смог вылететь домой.

Эпизод этот, в общем-то рядовой, уместно описать во всех подробностях вот почему. Проявились тут (в который уж раз!) взаимная выручка авиаторов, неписаный закон, обязательный и для Арктики, и для Антарктиды: один — за всех, все — за одного.

Вслед за весной пришло на ледяную землю и лето. В декабре к кромке плавучих льдов прибыл дизель-электроход «Обь» со Второй континентальной экспедицией. Черевичный на ИЛе полетел на разведку. Сбросил на палубу корабля пенал с подробной картой ледовой обстановки, услышал в наушниках радиотелефона знакомый голос капитана Мана.

Вскоре за «Обью» подошли к Мирному еще два корабля, привезшие смену.

Возвращаясь на Родину, Иван Иванович подводил итоги минувшего года:

«Авиаотряд Первой Континентальной экспедиции налетал более одной тысячи четырехсот часов. Заснято свыше пятидесяти пяти тысяч квадратных километров. Проведены рекогносцировочные полеты в глубь материка и вдоль побережья. Летчики участвовали в создании станции Пионерская и метеостанции Оазис Бангера, обслуживали санно-тракторный поезд, производили зондирование атмосферы, участвовали в разгрузке судов, перевезли более 389 тонн грузов, 4630 пассажиров, совершили более 200 первичных посадок».

Встретившись со мной в Риге, он сказал в раздумье:

— Еще, знаешь, хотелось мне написать: «Не прощай, Антарктида», а «До свидания». Однако не люблю наперед загадывать. Как-то сложится судьба?..

Никогда прежде не слыхивал я от Ивана Ивановича подобных речей. Всегда полагался он на себя, предвидел свои решения и поступки, был уверен: судьба в его руках. А теперь вот…

Теперь он выглядел не только очень усталым, но и как-то осунулся, постарел. На худощавом смуглом лице пролегли новые морщины, в темных волосах заметно прибавилось седины. При встрече в Риге он, радостно возбужденный свиданием: близкими, о своем здоровье не заговаривал. Но позднее, в Москве, обжившись дома, все чаще жаловался на недомогание: