Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

— Ну, покажи, — поддразнила я, пожалуй, слишком легкомысленно.

— Сядь и сосредоточься, — строго велел он, раскладывая бумаги.

Проследил пальцем маршруты, составленные для трех недельных туров. Обвел городки, которые можно посетить, trattorie, enoteche и osterie, где будем обедать, виллы и сельские особняки, где остановимся на ночлег. Он обдумал и отмерил расстояния, которые можно преодолеть за день, уравновесил культурные радости гастрономическими, гармонично расположил события сельской жизни и земледельческие праздники, указал, где к кому можно обратиться за консультацией. Фернандо уже не дожидался, пока тропу проложит турецкая ярмарка, а справлялся сам.

Глядя на продуманную, принявшую четкие формы программу, выгоды которой просвечивали ясно, как косточки сквозь виноградину, я сказала:

— Браво, Фернандо.

Я знала, что других слов не нужно. Мы остаток дня просидели за пустым столом, даже не думая готовить обед. Мы обсуждали, по каким каналам рекламировать программу. Поскольку мы собирались составлять индивидуальный тур для каждой группы, мы могли принять весьма ограниченное число групп. Для начала десять недель в год. Но на кого мы рассчитываем, для кого приезд к нам станет отдыхом и вдохновением? Пожалуй, это скорее авантюристы, чем туристы, вечно следующие по исхоженным тропам. Это люди, которые хотят пожить в Италии, а не пронестись по ней галопом. Увидим.

Позже мы поехали через горы к Сартеано. Ради удовольствия полюбоваться, как меняется небо в конце дня. Прямо за дорожным столбиком я заметила куст ежевики с отмытыми дождем, блестящими в гаснущем свете ягодами.

— Нельзя ли остановиться пособирать? — спросила я.

Мы спустились в кювет. От запаха ягод кружилась голова. Ветви и усики сплетались и переплетались, цепляясь шипами, переспелые ягоды источали сок при самом легком прикосновении. Сперва мы собирали бережно, по одной складывая ягоды в ведро, которое возили в багажнике для такого случая, а потом попробовали одну, и она оказалась такой сладкой, опьяняюще сладкой, как ни одна ежевичина прежде, и мы забыли о ведре и стали есть прямо с куста, все быстрее и быстрее, и к черту шипы, и смеялись так, что у нас сок тек по губам и подбородкам и смешивался с кровью на исколотых пальцах.

Гром. Оглушительный раскат. Капли дождя. Большие шлепающие капли, исцеляющие царапины, как ласка. Выбравшись из канавы, бросившись к машине, мы вполне могли успеть до грозы. Но мне не хотелось забираться в сухую машину. Мне хотелось дождя. Хотелось купаться под струями, пахнувшими травой, землей и надеждой. Я хотела промокнуть насквозь, пропитаться дождем, как сухой плод в красном вине. Хотела стоять там, пока всем телом, всем сердцем не запомню счастье этой жизни. И пусть холодно, пусть мы промокли до нитки — мы шлепали по лужам под грозой, и я который раз думала, как мне хочется того, что я уже получила. Я заорала: «Я люблю тебя!» — Фернандо, собирающему ягоды в соседней канаве, но мой голос потерялся за его фальцетом, распевающим: «Чай на троих и трое к чаю!» Он прекрасно знал, что надо «на двоих», но считал, что «трое» звучит лучше.

«Oggi sono belligerante. Lasciatemi in расе». «Я сегодня зол. Оставьте меня в покое». С таким объявлением, крупно написанным на листке толстой бумаги, приколотой к рубахе, с утра явился в бар Барлоццо. Синьора Вера покачала головой, закатила глаза, так что устрицы почти скрылись из виду.

— Prescio come ип orologio svizzero, lui ha ипа crisi due volti all’anno. Точен, как швейцарские часы, кризисы два раза в год, — сказала Вера.

В ее словах звучало восхищение. Мы еще не сталкивались с этой особенностью Князя, поэтому мирно стояли рядом с ним, прихлебывая и посылая через водораздел робкие улыбки в надежде, что одна из них проникнет в его отгороженное поместье. Как бы не так! Я украдкой бросила на него взгляд и внимательно уставилась на своего мужа. Пожалуй, в этом Барлоццо очень похож на Фернандо, только последний обходится без таких полезных предостережений. Мы помялись, заказали еще один капучино, дожидаясь, пока momentaccio, дурная минута, пройдет, начиная думать, что это какая-то глупая игра. Однако momentaccio не кончалась. И потом, днем, когда мы разошлись с ним на дороге, предупреждение было на месте, и он прошел мимо нас, даже не задержав быстрого шага. На следующий день мы вовсе его не видели, и на следующий тоже. Только к концу недели он в четыре часа постучал в дверь конюшни и вошел. Он выглядел потрепанным и побитым. Мне захотелось его приласкать и накормить. И отмыть. Он подсел к столу, и я поставила перед ним крошечную рюмку бренди, а сама встала поодаль. Мы оба молчали.

— Люди, особенно если они живут так тесно, как мы, склонны составлять что-то вроде хора. Все поют одну песню, хоть и на разные голоса. И все думают одними мыслями. От этого по большей части у человека не остается надежды встретиться с самим собой, тем более побыть с собой наедине, а без этого нечего и думать удовлетворить собственный голод. Единственный способ убить свое страдание, отвязаться от него — это свести близкое знакомство с его причиной. Это — самое трудное. И это каждый должен сделать для себя сам. Наша боль в основном происходит оттого, что мы упорно не желаем признавать ее. Бывают времена, когда мне просто необходимо побыть одному, когда я просто ни минуты больше не могу вынести, что рядом кто-то болтает, тем более разглагольствует с важным видом, — с важным видом разглагольствовал он, теребя недельную щетину на своем подбородке.

Барлоццо говорит как рисует. Готовит холст, смешивает краски, наносит мазок, другой, добивается густоты цвета. Вот и сейчас…

— Последние несколько дней я гулял по прошлому, как по проселочной дороге, и по кусочкам разглядывал собственную историю.

— И?..

— И вот я здесь, беззащитный и голый, будто потерял свой мешок с уловками, словно очнулся после долгого сна. Но, думаю, мне снилась моя собственная жизнь. Это как уснуть в поезде и проснуться на конечной станции, не увидев дороги. Внутри у меня по-прежнему все воет, но я уже не уверен, чувствую ли что-нибудь. Скажешь, сумасшедший старик?

— Конечно, ты сумасшедший старик, притом ты страдаешь от очередного осеннего кризиса — так Вера сказала. Ты сумасшедший старик, и князь, и учитель, и дитя, и сатир. Зачем тебе отнимать у себя то, что ты есть?

Он не ответил. Барлоццо отвечает только на те вопросы, которые ему нравятся. Он поерзал, словно думал, не станет ли в другом положении менее прозрачен для меня. Он знал: я чувствую, вижу, что он не все высказал. Но закончить ему хотелось больше, чем продолжать. Он пригубил бренди.

Я выглянула наружу и посмотрела, как день на огромном костре пережигает себя в ночь. Это зрелище внушило мне отвагу. Я рискнула на вторжение: