Николай Максимов - Поиски счастья

— Господин судья! — вырвалось у Василия.

Суд постановляет: иск компании удовлетворить в сумме две тысячи сто долларов. Срок погашения — четыре дня. Вы поняли? — с этими словами он стукнул деревянным молотком по столу, отложил «дело Устюгова» и взял следующую папку.

— Элиас Даури! — выкрикнул судья.

Поднялся белобрысый финн:

— Я.

— Это что же такое? — Устюгов растерянно повернулся, надеясь найти объяснение у своих, сидящих в зале. — Это что же такое? — повторил он, потрясая рукой с растопыренными пальцами.

— Элиас Даури. Суд…

— Какой же это суд?! — у Василия сдавило горло.

— Не мешайте суду. Ваше дело закончено. Идите.

— Грабители! Жулики! — хрипло прокричал Василий, повернувшись к судье и сжав кулаки.

— Что?! — взбешенный судья вскочил с кресла, стукнул молотком по столу. — За оскорбление суда…

Но прежде чем он успел закончить свою угрозу, земляки подхватили Василия под руки и вытащили за дверь.

За порогом им открылась полярная ночь. Столбы холодного пламени стремительно взметывались в небо и тут же рушились, Снега вспыхивали и гасли.

Ровно через четыре дня судебный исполнитель описал избу и утварь Устюговых.

У дома собрались соседи, отец Савватий, детвора. Женщины увели почти бесчувственную Наталью. Кольки не было. Василий молчал. Ни тени растерянности не скользнуло по его суровому и обмороженному лицу. Что-то новое — решительное и жестокое — появилось во взгляде холодных серо-голубых глаз. Казалось, он внимательно наблюдал, насколько тщательно исполнитель накладывает на дверь избы красную сургучную печать. И только дед, присев на завалинку, качая седой головой, твердил, жалуясь неведомо кому:

— Жили сами по себе, и беда — не беда. Попутал нечистый с янками — вконец разорили супостаты.

Зима загнала Тымкара в поселение. В один из морозных дней он появился в Ванкареме.

На нем была еще летняя одежда, вытертая на локтях и коленях. Из проношенной пятки правого торбаса торчала стелька, сделанная из сухой травы.

За эти два года он заходил сюда не впервые. Да и раньше, еще при жизни отца, ему случалось тут бывать. Ванкаремцы знали Тымкара.

— Тымкар, это ты? — встречали его жители поселения, ежась в теплых одеждах из оленьих шкур.

— Откуда пришел?

— Этти! — приветствовали его у следующего шатра. — Ты, однако, замерз, заходи кушать!

Все яранги стояли вдоль берега моря, и Тымкар не мог миновать их стороной. Собаки предупреждали о появлении чужого человека, и любопытные чукчи выглядывали из жилищ.

— Ходят слухи, что Тымкар убил таньга, — переговаривались они.

— Шаман изгнал его из Уэнома.

— Какомэй! Тымкар?! — из яранги выглядывали женщины.

— Есть слухи, что он хотел взять уводом дочь Омрыквута.

— Каждому человеку нужна жена. У Тымкара уже взрослое тело.

Тымкар не слышал их разговоров.

— Что ж, в Ванкареме немало девушек…

— Тымкар, заходи! Ты замерз ведь.

В открытых настежь дверях фактории стоял Джонсон. Тымкар прошел мимо.

Ванкарем — большое селение. А юноше нужно было в другой конец, и он уже жалел, что не дождался сумерек: слишком много внимания привлек к себе. «Что думают они обо мне?»

— Пусть к нам придет, — краснея, говорила отцу Рахтынаут-Амнона.

— Зачем? У тебя есть жених по обещанию, — вразумлял ее отец.

— Тымкар, здравствуй! Каковы новости? — раздался голос из следующего шатра.

— Кто же носит летнюю одежду зимой?

— Тымкар — «одиноко живущий человек», — оправдывал его другой.

Морозный ветерок дул в лицо, струилась поземка.

— Что делал он все лето в тундре, если у него нет теплой одежды?

— Говорят, он убил таньга, проезжавшего здесь две зимы назад.

— Но кто знает, верно ли это?

— Этти! Заходи, — снова слышались гостеприимные приветствия.

Тымкар шел дальше.

— Он с бородатыми людьми плавал к американам.

— Его отец Эттой добровольно ушел к «верхним людям».

— Брат Унпенер погиб на охоте. Тауруквуна замерзла.

— Какая? — спрашивала жена плечистого чукчи.

— Кто же не знает Тауруквуны из Энурмино!

— Какомэй! Откуда пришел он?

— Тымкар, здравствуй! — ласково кивала ему молодая красивая чукчанка.

— Пошла в ярангу! — зашипел на нее ревнивый муж, и они оба скрылись в шатре.

— Кстати пришел он, пурга будет.

— Чем же он рассержен, что ни к кому не заходит?

— Он, видно, идет к Вакатхыргину. Разве вы не знаете, что он всегда заходит к нему?

— У Вакатхыргина молоденькая дочь. Джон-американ поменял ей имя: теперь ее зовут Мэри, Не из-за нее ли он идет туда?

— Ты, однако, многоговорливая бабенка, Иди в ярангу!

— Тымкар, этти!. — седой чукча выходит к нему навстречу, берет за плечи, вглядывается в обмороженное лицо. — Ты пришел, Тымкар? — и ласково подталкивает его ко входу в ярангу.

Суровость исчезает с лица юноши. Вслед за хозяином он входит в наружную часть жилища, замечает торчащую из проносившейся обуви стельку, вытаскивает ее, обтирает рукавом иней с ресниц, снимает шапку.

Собаки недоверчиво обнюхивают гостя. Тот ощупывает онемевшие щеки. Старик молча глядит на него, такого же рослого, как он сам, ожидая, когда гость отряхнется от снега.

Вакатхыргину сорок девять лет, он еще бодр и сам добывает пропитание себе и дочери, но седина делает его стариком. Жены у него нет уже семнадцать зим: она умерла в тот радостно-печальный день, когда родилась дочь Эмкуль.

— Однако я позову Эмкуль.

Старик вышел и направился к домику-яранге Джонсона.

С тех пор как он отпустил ее «помогающей» к купцу, прошел месяц. Джон угостил его тогда спиртом, дал пачку патронов, чаю. Но дочь уже не раз жаловалась, что американ пристает к ней, настаивает, чтобы она на ночь оставалась в его жилище.

В этот предвечерний час Вакатхыргин теперь всегда отправлялся за дочерью и до утра уже никуда ее больше не отпускал.

Каждый раз, когда отец шел за Эмкуль, сердце его наполнялось гневом. Этот бездельник Джон дал кличку ей, как собаке, назвал какой-то Мэри… «Даже собаке трудно придумать более отвратительное имя!» — сплевывая, негодовал старик.

Вакатхыргин уже жалел, что позарился на патроны, табак, чай. Но как быть ему теперь? Где взять эти товары, чтобы вернуть их за дочь?

Старик хорошо знал покойного отца Тымкара: они были почти ровесники и всегда останавливались друг у друга, когда выезжали из родных поселений. Случалось им встречаться и на моржовом лежбище, и на осенних ярмарках у оленеводов. Своих сыновей у Вакатхыргина не было, дочери повыходили замуж и разъехались с мужьями по другим поселениям. Он давно привязался к Тымкару, помнит его еще малышом, потом — подростком, юношей. Теперь Тымкар стал уже совсем взрослым, и каждый раз, когда Тымкар заходил к нему, у старика рождалась надежда, что, быть может, он женится на Эмкуль, и они станут жить все вместе, в одном шатре.