Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

В Буэнос-Айресе есть железная дорога, сделанная без всякой видимой цели; она не соединяет города с каким-нибудь замечательным местом, a выстроена вероятно для того, чтобы сказали, что в Буэнос-Айресе есть железная дорога. Она идет на юг в пампы верст на пятьдесят. Проходя городом и предместьями, вагон часто останавливаются, и здесь высаживается главная часть пассажиров; на дальние станции завозят каких-нибудь старух да таких туристов, как мы, которым решительно все равно где бы ни высадиться. Верст десять шли предместья; тут были сады, дачи, фабрики; дальше рельсы прорезывали степи, терявшиеся в отдалении. Те же квинты, те же деревья и соперничествующие с железною дорогой средства перевозки — визжащие колесами фуры, с быками, гаучами, кожами и мясом. Много еще пройдет времени, пока это простое средство перевозки и сообщения сменится здесь железными дорогами.

Мы прожили в Буэнос-Айресе шесть дней. Вечера проводили или дома, перед камином, потому что было довольно холодно, или гуляя по улице «Перу», освещенной газом, или в театре, или в клубе иностранцев. В последнем приходилось встречать людей с самыми разнообразными взглядами на дела Буэнос-Айреса. Еще до сих пор едва начавшийся разговор незаметно переходит на живое воспоминание диктаторства Росаса, и, среди обвинений и преувеличенных рассказов, иногда приходилось слышать и слова оправдания тирану. Так, мы нашли сильного защитника его в лице голландского консула, у которого провели целый вечер. Он давно живет здесь, торгует кожами и салом, и ему часто приходится вести дела с владельцами отдаленных эстанций. «При Росасе был, по крайней мере, порядок,» говорил он, «а вы не знаете этого народа, не имеющего никаких нравственных начал!» Характер Росаса воспитался обстоятельствами, и люди сделали его таким, потому что человеческие средства убеждения, исправительные меры, все это здесь недействительно! Чтобы понять здешний народ, надо забыть все ваши европейские взгляды. Возьмите здешние войны. В нынешнем году Уркиса осаждал Буэнос-Айрес; мы с ним приятели. Живя в осажденном им городе, я часто ездил к нему в лагерь, вел там свои дела открыто и, конечно, отлично вел их. Мяса у нас не было, вот и возьмешь с собою (продолжал он уже в анекдотическом духе) несколько бутылок вина и не даешь откупорить до тех пор, пока не позволят тебе первому отрезать от висящего среди палатки зажаренного мяса; a то, не успеешь отвернуться, как ничего не останется. A я уж это знаю, ножом откромсаю себе порядочный кус, так что Уркиса рассмеется и скажет: «вот молодец! это по-нашему, видно, что знаком с гаучами!» После этого я уж и даю им вино и, прокутив весь вечер, возвращаюсь домой. A самая война как идет? — кто из генералов терпеливее, тот и победитель. Надоест кому стоять, и кто первый уйдет, тот проигрывает сражение. Вот теперешний президент Митре: как он славно улепетнул, потерял почти всю кавалерию в сражении с индейцами, a также считался победителем!

Наш хозяин, долго живя здесь, действительно приобрел кое-что из манер гауча, и речь его, отрывочная и пересыпанная удалыми выражениями, была очень оживлена и интересна. Он даже раз увлекся до того, что, рассказывая о нападениях индейцев, свистал, подражая летящим стрелам, и в жару рассказа какая-то особенно гикал, почувствовав себя совершенным индейцем.

Мы возвращались в Монтевидео на пароходе Constitution; пароход этот переделан из купеческого парусного судна, вследствие чего он очень некрасив и неудобен. Сколько комфортабелен и приличен был Montevideo как стенами, так и публикой, столько Constitution был не комфортабелен, и публика его, вероятно, была та самая, которую мы видели в театре, когда там был президент. Я даже как будто узнавал некоторых. Только капитан парохода своею предупредительностью и удивительно ласковым вниманием сглаживал общие угловатости и неудобства. Тут царствовал какой-то патриархальный тон. За обедом капитан, словно отец семейства, сел на главное место и начал раздавать кушанье, припасая самые вкусные куски для избранных. Избранными были, к счастью, мы, и я внутренне жалел сидящих далее, до которых доходили косточки в остатки. Нам откупоривалась особенная бутылка вина, что видимо оскорбляло одного очень морщинистого старичка, с сатирическим, едким выражением лица, которое бывает у злых и старых профессоров-экзаменаторов; он даже несколько раз пытался завести мирные переговоры, но мы важно отмалчивались, не желая сойти с пьедестала нашего временного величия. Видя, что все усилия его тщетны, он напал на своего соседа, какого-то рябого, с редкою бородой и свиными глазками, господина и так раскричался на него, что закашлялся, покраснел и долго злобно потрясал головой! Подали шампанского; его достало и старичку; это так его обрадовало и так ему польстило, что он из злого превратился в веселого старого кутилу.

Когда я забрался в койку, находившуюся около дамской каюты, так что все пассажиры проходили мимо меня я еще больше возненавидел старичка, который, с своей стороны, видимо желал мне наделать всевозможных неприятностей. Койка была похожа на гроб, повернуться было трудно; a старичок расположился около меня рассказывать какой-то даме что-то такое, что повело к нескончаемым пояснениям, упрекам, уверениям, и все эти речи, произносимые сиплым, разбитым голосом, с кашлем и одышкой, продолжались далеко заполночь. Это было похоже на пытку, и горько я раскаивался, что не заискал у старичка во время обеда: я бы мог деликатно напомнить ему. что время спать, a теперь я не мог сделать этого, обидев его своим невниманием во время обеда: я пожинал плоды своей гордости…

В Монтевидео мы прожили еще две недели. Познакомившись во многих домах, мы несколько присмотрелись и к обществу. Во всяком доме было почему-то много девиц, и молодых, и старых. Детей не впускали в гостиную, и дочки входили только тогда уже, когда являлась маменька. Про маменек можно было сказать, что они были когда-то красавицами, и что в них в сильной степени развито стремление собирать вокруг себя молодых людей, давая, однако, при этом разные мудрые наставления дочкам. Девушка смело идет навстречу желающему проводить с нею время; в сентиментальных: и разговорах она будет разыгрывать роль Инессы, говорить о любви, вышивать на память закладки; с ним, одним танцевать, открыто показывать, кем занята, и при этом останется такою же целомудренною, как и наша; девица, пугающаяся одного смелого взгляда и самого далекого намека. Девицы здешние очень живы, сильно жестикулируют, хватают за руки, глазами делают телеграфические знаки, которые приводят одних в отчаяние, других возносят на седьмое небо; говорят громко, конфеты едят без совести, пьют вино и все-таки остаются милыми, a главное хорошенькими. Если есть на вечере танцы, то на подносе, полном конфет, воткнут флаг той нации, которая в настоящем случае фигурирует. Кто попроворнее, тот завладевает этим флагом и передает его или своей царице, или царице бала. Из-за флага бывают даже сцены, a так как испанская барышня за словом в карман не пойдет, то сцены бывают шумные. Половина конфет бывает непременно с хлопушками, так что do всем углам раздается трескотня, и этими хлопушками бомбардируют девиц, которые иногда сдаются вслед за бомбардировкой, не дожидаясь и штурма; всяко бывает! На домашних вечерах играют в колечко, передают друг другу зажженную бумагу, короче сказать, делают все то, что происходит в семействе какого-нибудь Сквозника-Дмухановского, когда у него соберутся дочери судьи, и Земляники, и Добчинские с Бобчинскими.