Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

С его смертью кончилось влияние миссионеров: воспитанный ими и совершенно в их духе, наследник, коронованный торжественно в 1824 году, через три года умер. Две женщины, в руки которых досталось последовательно правление, Помаре Вагине (Yahinée) и Аимата Помаре, нетерпеливо сносили неприятное для них иго миссионеров и поведением своим постоянно протестовали против их учения. Двор последней королевы сделался центром людей, желавших освободиться от строгих требований и надзирательства миссионеров: королева собирала вокруг себя молодых людей и девушек; жизнь при дворе проходила в праздниках, нескромных танцах и соблазнительном пении. Миссионеры поневоле терпели все это, потому что ничего не могли сделать с королевой. Наконец, образовалась секта мамаев, желавших примирить христианское поклонение с потребностями наслаждений; эта секта, оправдывая между прочим свободное общение полов, ставила в пример Соломона и так скоро распространилась, что теперь, как кажется, она становится господствующею на острове.

Католики не могли долго оставаться равнодушными, видя как протестанты приобретали себе прозелитов в мире еще неизвестном, и вот отправились из Парижа гг. де Помпалье, Каре и Лаваль; последних двух высадили на острове Гамбие, где, действительно, скоро дикое народонаселение стало католическим, то есть начало ходить в школы, носить платье, петь гимны и кашлять.

В 1836 году два миссионера явились в Папеити. Причард, глава протестантов и вместе английский консул, из религиозной ли ревности, или по каким-нибудь своим расчетам, окружил дом новых апостолов и силой принудил их оставить остров. Но в это время несколько военных Французских судов крейсировало в Южном океане. Дюмон-д’Юрвиль, Дюпети-Туар и Лаплас, один за другим, являлись в Папеити, требовали королеву, заключали трактаты с помощью пушек и окончательно взяли остров под свое покровительство, упрочив на нем, конечно, католическое преобладание. В Европе дело Причарда окончилось мирным образом; Роберт Пиль и Гизо дипломатически округлили его, a Французы, долго ища себе шеста в Южном океане, решились занять Таити, на том основании, что англичане заняли Новую Зеландию. Королеву Помаре, почти совсем потерявшую значение, оставили царствовать, прибрав, однако, правление в свои руки.

Между тем как английские капиталисты извлекают миллионы в Новой Зеландии, Таити до сих пор остается для Французов мертвым капиталом; до сих пор там нет еще и следов дельной колонизации. Начальниками колонии назначаются всегда морские офицеры, которых очень часто сменяют, и которые, вследствие этого, ничего не делают. В настоящее время Таити торгует единственно апельсинами, которые везутся в Сан-Франциско; a между тем роскошная природа острова производит сахар, кофе, индиго, ваниль, хлопчатую бумагу и множество ценных дерев, так что если б остров был в руках дельных колонизаторов, он обогатил бы их.

Город Папеити получил название от бухты, вокруг которой расположен. Он состоит из нескольких улиц, где дома наполовину скрываются в тени хлебных дерев и пальм. Дома, выходящие на улицу, имеют официальный вид; все — или казарма, или инженерное управление, или контора публичных работ; на крышах развеваются флаги, у ворот ходят часовые. Адмиралтейство, почти все закрытое пальмами, находится на длинной песчаной косе, к самому морю. Лавок мало; все смотрит чем-то случайным и временным. На улицах попадаются солдаты в суконных сюртуках и в своих сплюснутых кепи; все они белокуры, синеглазы, бледны и смотрят какая-то не людьми, a какою-то болезнью, привившейся к здоровому организму, — так бледны и ничтожны они в сравнении с красивым, полным жизни народонаселением Таити. Да и все, что не было привезено сюда и что не было сделано французами, — все раскинулось роскошно и великолепно. Как идут тростниковые хижины к этой маститой зелени хлебного дерева и как пошло нарушает эту гармонию дом, похожий на сундук, с так называемым бельведером сверху! Вот, посмотрите, идет француженка: она перенесла сюда шляпку свою и бурнус и убеждена в своем неизмеримом превосходстве над идущею сзади её каначкой, убранной листьями и цветами… A возможно ли между ними какое-нибудь сравнение?… Одна — дитя природы, чистое и неиспорченное; другая, вместе с шляпкой и бурнусом, — произведение рук человеческих, произведение новейшей, местной цивилизации, искусственное, ложное, выдохшееся. Бог благословил эти острова, не дав им ни одного ядовитого насекомого, ни одного лютого зверя; и вот налетела саранча на этих детей природы, живущих с нею лицом к лицу, душа в душу. Вот миссионеры в своих семинарских, черных подрясниках. Вот помощницы их — сестры милосердия: откуда набрали таких жирных старух, с капюшонами, фартуками, накидками, накладками?…

Сердце, смущенное видом этого люда и видом города и всего городского, начинает отдыхать, когда вы. едешь за город, и вместо выбеленных зданий появятся тростниковые хижины, покрытые тростниковыми же крышами. У заборов, в продолжение целых часов, сидят каначки, в пестрых длинных рубашках; и они, и убирающие их цветы, все это так идет к роскошной сети хлебного дерева, перед которым останавливаешься с каким-то уважением. Большие листья его, с глубокими вырезками, смотрят богатым венком, которым мать-природа украсила это полезное и необходимое для островов дерево. Природа окружила канака столькими соблазнами, столькими легко достающимися наслаждениями, что нельзя и не должно требовать от него ни усиленного труда, ни выработавшейся энергии. Хлебное дерево, завезенное первыми переселенцами с Малайских островов, совершенно обеспечило существование канаков, и заметим, что на тех островах, где его нет, население развилось немного выше животных. Людоедство, слабость и неразвитость физическая, вместе с тупоумием, достались в удел тем несчастным поколениям, которые населяют многие архипелаги Меланезии. Питаясь только кокосами и рыбой, они не выработали в себе пластического начала, дающего главный тон как физическому, так и нравственному развитию. Если бы не было хлебного дерева на Таити, не развилось бы и его население в такой красивый и хороший тип. Работать житель Таити во всяком случае не стал бы; все окружающие его условия отталкивают его от труда. Зачем ему строить дом, когда сгороженная из тростника хижина удовлетворяет его больше? Зачем думать ему о будущности детей, когда здесь можно жить человеку именно, как птице небесной,

— ни сеять, ни жать и не пещись на утрие?…

Среди такой обстановки, конечно, образовались и свои понятия об обязанностях, не имеющие ничего общего с нашими понятиями, которые так настойчиво хотят навязать им миссионеры. Здешние природа, с её жителями, изображает первозданный мир, и «современному» человеку не следовало бы и касаться его… По крайней мере, не таких руководителей и наставников должно желать для этих детей природы. Я был в школе, основанной для канаков сестрами милосердия. Маленькие черноглазые каначки смотрели зверями, пойманными в клетку. «Они очень понятливы, говорила главная начальница, но только elles n’ont pas de persévérance; учатся, пока предмет для них нов, a как скоро надоест, то и перестают ходить в школу.» Чему же их там учат? Во-первых, читать и писать, Французскому языку, географии и рукодельям, a в географии преимущественно проходят Францию; по части рукоделий — вязание тамбуром, плетение кружев, шитье белья и платья; по части хозяйственной — мыть полы, белье, сажать ваниль и пр. Из школы каначка возвращается к себе в хижину. Зачем же ей знать, что la France est bornée au nord par le détroit de La Manche etc.? Зачем ей плести кружево, которого она не носит, или уметь мыть пол, когда его нет в её хижине, — мыть белье, когда она пять раз в день влезет в платье в протекающую мимо её хижины речку и пять раз успеть высохнуть, греясь на солнце? Везде — или корыстные цели, или тупая рутина. «Сначала все были против меня,» говорила толстая начальница, таитская преобразовательница, «по я не обращаю ни на что внимания и настойчиво иду к своей цели; дети начинают понемногу привыкать.» — Очень жаль, подумал я: лучше бы выпустить их всех на волю, не избивать детей, не совершать нравственно того ужасного греха, против которого мы же воевали, уничтожая общество ареой.