Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Но вот ущелье сузилось, сильный порыв ветра рвет с головы шляпу; через скалистые ворота врывается NO пассат, получивший в этом узком коридоре страшную силу. Мы слезли с лошадей и осторожно подошли к краю пропасти. Было страшно, но вместе с тем мы были поражены внезапно открывшейся перед нами картиною: справа и слева, отвесно поднимались скалы; два кряжа гор, идущие вначале параллельно, образуя ущелье, вдруг развернулись широким кругом, охватив лежащую внизу долину двумя концами, далеко отстоящими один от другого, и сошли неправильными массами скал, камней, уступов и холмов. к морю, блистающему издали прихотливыми цветами. Приближаясь к этим берегам, море покинуло свой постоянный холодный вид, который оно привыкло показывать нам, морякам; оно нарядилось здесь в разнообразные кокетливые цвета, белыми брызгами перескочило через несколько гряд рифов, зашло в бухты лежавшего у ног ландшафта и то зажелтеет далекою отмелью, то блеснет ярко-лазоревым светом где-нибудь в затишье, то молочною пеною забьет у выступающего камня.

Вспомнив легенду, страшно взглянуть под ноги! Растущая внизу зелень сплотилась как будто в непроницаемый бархатный ковер; слева, уходящие вдаль отвесные скалы спускались к долине зелеными покатостями, как будто природа для того, чтобы скалы не представляли обнаженных обрывов, обращенных в долину, набросала нарочно и щедрою рукою деревья и кусты на кручи и сгладила переход от дикого утеса к миловидным холмам долины, разнообразно убранным всевозможною прихотью растительной силы. На одном из холмов виднелась хижина; несколько пальм, как канделябры, окружали ее; эта-то хижина и была целью нашей прогулки.

Спуск в долину шел зигзагами по отвесной скале. Дорога, высеченная в камне, змеилась по ребрам утесов; она была дика, но очень живописна; виды изменялись при каждом повороте: то являлись скалы, стоявшие непреодолимою стеною, то море синело и блистало, то роскошная зелень виднелась внизу. По мере спуска, утесы росли и давили своею громадностью, a деревья, казавшиеся сверху зеленым ковром, вставали над головами.

Хижина, куда мы добрались, была убрана в кавакси: ом вкусе; стены, потолок, столбы увиты были цветами и зеленью; близ хижины варился по-канакски обед, и несколько каначек, одетых по-праздничному, с венками на головах ждали вас, чтобы песнями и плясками перевести наше воображение в то время, когда Камеамеа I еще не завоевал Оау, и народонаселение жило так, как указали ему природные инстинкты.

Канакская кухня довольно интересна. В небольшую яму набрасывают несколько каменьев, которые накаляют разведенным над ними костром; на эти раскаленные камни кладут цельного поросенка, предварительно очищенного и вымытого, и укладывают его банановыми листьями; затем закрывают его несколькими циновками. Через полчаса жаркое готово; оно удивительно вкусно, пропитанное ароматом и свежестью листьев. После обеда каначки пели, сопровождая свои дикие возгласы удивительно выразительною жестикуляциею.

Подъем на гору был затруднительнее спуска; привычные лошади усиленно цеплялись копытами за камни и часто спотыкались. Наверху, охлажденные струей сильного ветра, мы немного отдохнули и уже вечером возвратились в город.

Пение и пляска составляют как бы специальность здешнего народонаселения. Есть женщины исключительно поющие, и есть исключительно танцующие; даже всякий танец имеет своих особенных исполнительниц. Певицы садятся в кружек, окутывают ноги большим пестрым платком и берут свой особенный инструмент — травянку, с катающимися внутри шариками и с кругом наверху, окаймленным перьями и украшенным медными гвоздиками и кусочками фольги, У каждой певицы по такому тамбурину в руках; равномерно, в такт, ударяют им по колену, сотрясают в воздухе и различным образом поводит по нем, производя оглушающий грохот; вместе с тем, под лад этих жестикуляций, припевают они свои какофонические песни. Движения пляшущих становятся быстрее, все тело принимает участие в пляске, каждая часть его отдельно вертится, как будто укушенная и желающая освободиться от докучного насекомого. В треске их инструментов есть своя дикая гармония, которая очень идет к этим женщинам, делающим выразительные гримасы и в то время, как отрывочные звуки песен вылетают из их толстых губ, в то время, когда искры сыплются из их черных, выразительных глаз.

Пляски характеристичнее песен. Услужливый Вильгельм флюгер устроил для нас хула-хула en grand, созвав лучших танцовщиц острова. Пляска эта запрещена и долго была предметом гонения миссионеров; но она так вошла в плоть и кровь касака, что он, кажется, не мог бы жить без своей хула-хула; во все свои песни вносит он, при жестикуляциях, главные мотивы этого танца. Правительство, в видах исключения, дозволяет иногда хула-хула, только с условием, чтобы танцовщицы были одеты, и берет за каждый танец 11 долларов пошлины.

За городом, в особо устроенном из пальмовых ветвей шалаше, окруженном толпою народа, собравшегося посмотреть на любимый танец, любовались мы этим характеристическим балетом, более роскошным и по своей оригинальности, и по обстановке, чем все наши Жизели Эсмеральды. Канаки говорили, что давно не было такой хула-хула.

Одна за одной, медленно двигаясь, вползли, не скажу вошли, восемь каначек; на головах их были венки, платья по колено; у щиколоток — нечто в роде браслет из цветов и связки собачьих зубов. Танцевали они под звук ударяемых одна о другую палок; артисты, игравшие на этом нехитром инструменте, пели, жестикулируя. Танец этот был очень скромен и сдержан. Когда кто-нибудь из нас, зрителей, хотел дать денег танцовщицам, то вручал их молодому канаку, и тот уже передавал их танцовщицам, поцеловав по очереди каждую. Целовал он, растирая свой нос о нос красавицы, предварительно смахнув платком с лица её пыль и сделав то же и с своей физиономией. Что город, то норов!

Музыканты и танцовщицы ушли; их место занял другой оркестр, где каждый музыкант имел по два барабана, маленький и большой; по маленькому били гибким хлыстиком, по большому же ладонью и пальцами. Как только они затянули свою песню, полную гортанных звуков, на ковре из зеленых листьев, которыми усыпан был пол шалаша, явились три высокого роста каначки; средняя, довольно дородная, была поразительно хороша собою. Танец их был полон сладострастия, горячечного, дикого безумия. To рисовалась каждая часть их гибкого тела в каком-то ленивом, полном неги движении; то вдруг, вспыхнув восторгом, вся сотрясалась молодая каначка; протянутою рукою указывала она на кого-нибудь из зрителей, и взглядом и выражением стремящегося вперед тела как-будто хотела передать всю страсть своего нецеломудренного экстаза.