Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Гроб внесли в домик; пастор сказал коротенькую речь, и все разошлись; лишь несколько женщин из народа, находясь в разных расстояниях от могилы, начинали завывать страшным голосом. Говорят, что при смерти последнего короля несколько тысяч каначек вопили вокруг кладбища, но что теперь их разгоняют и запрещают давать подобные концерты.

К нам на клипер приезжали: брат короля, принц Камеамеа, с ним были Вайли, министр иностранных дел, министр финансов и генерал Матаи. Принц — высокий мужчина с кофейным широким лицом, небольшим носом, черными усами и тою добродушною миной, какою отличаются канакские физиономии; в черных глазах его светится ум. Он занимает довольно важное место, образован, был в Европе и удивительно прост в обращении. На нем была соломенная шляпа, под сюртуком малиновая лента и небольшая звезда с боку.

Министр иностранных дел, Вайли, шотландец, представитель английского влияния, противодействующий американскому, стремящемуся из Сандвичевых островов образовать особый штат и присоединить его к северо-американской конфедерации. У него лице старого, умного и верного пса, украшенное седыми бакенбардами, которые падают редкими клочьями с дряблых, морщинистых и красноватых щек. Это чуть ли не самая замечательная личность в Гонолулу. Он устроил весь церемониал двора; он искусно вел переговоры с американцами, украл и уничтожил уже подписанный подпоенным покойным королем трактат с Соединенными Штатами. Он твердо выдерживал свою роль, когда явились с десантом Французы, желая вытребовать себе правом насилия право беспошлинного ввоза водки, тогда как пошлина составляет главный доход королевства. С виду он настоящий придворный; его уклончивая и размазывающая речь пересыпана беспрестанными выражениями: «его величество король, её величество королева» и т. п. Под фраком у него была одна голубая лента, без звезды.

Министр финансов удивительно напоминал собой распорядитёля официальных обедов; но генерал Матаи имел одно из тех лиц, которые не могут не понравиться, не смотря на кофейный цвет кожи, курчавые, жесткие волоса и большой рот. Он среднего роста и прекрасно сложен; многие здешние дамы влюблены в него, чему я и не удивляюсь. На его добром и симпатичном лице нельзя не видеть следов какого-то внутреннего недуга, что делает его еще более интересные. Все его очень любят, равно как и жену его, природную каначку.

На другой день приезжал к нам губернатор, Кекуанаса, отец короля. У него преоригинальная личность: на морщинистой пергаменной коже лица отделяется седая бородка, брови нависли над лукаво-светящимися глазами, a нос небольшим крючком приплюснулся к щекам. Канаки боятся его и уверены в точности всего, что скажет Кекуанаоа. На клипере он сказал оригинальный комплимент нам и России:

«Ваш клипер — реал, a Россия — миллион; как реал относится к миллиону, так величина вашего клипера относятся к величине России; a ваш клипер разве реал стоит? Как же должна быть велика и хороша Россия!» Мне, как медику, он счел нужным показать свою высохшую руку.

Теперь, познакомившись с самыми рельефными лицами Гонолулу, пойдем дальше. Если рассказ мой слишком отрывочен, то в этом виноват образ нашего путешествия; и не можем остановиться, чтобы вполне приглядеться к стране, схватить все её особенности в общей гармонической картине и приобрести более полное о ней понятие. Всякая новая сцена или личность для нас интересны, и мы схватываемся за все, как моряк, во время тумана схватывается за огонь блеснувшего вдали маяка, надеясь по нем найти верный путь.

Один раз, возвращаясь вечером по набережной на клипер, услыхали мы звуки барабана На перекрестке собралась толпа; два барабанщика, в шляпах с перьями, немилосердно колотили, один в большой, в роде нашего турецкого, другой в обыкновенный барабан. He мудрено было догадаться, что били тревогу. Что такое? зачем?… Говорят, собирают милицию. Большое здание у пристани освещено; спрашиваем: можно ли войти? — можно. Входим; в зале, хорошо освещенной, кучками стоят военные с ружьями, в серых казакинах с серебряными эполетами. Один из них кланяется нам, и мы узнаем почтенного, седенького и лысенького старичка, в очках, что сидит в магазине Гакфельда; он представлял теперь собою изображение Меркурия, превращенного в Марса. Солдат скоро выстроили, сделали перекличку, и началось ученье, вод музыку гремевших на улице барабанов. Построения, как мы заметили, напоминали скорее фигуры мазурки; командовал толстый джентльмен с красными перьями на каске и с золотыми эполетами. He очень надеясь на силу королевских войск, все живущие здесь белые составили свою милицию, которая уже раз принесла пользу. В 1852 году, шайка матросов с китобойных судов овладела городом и начала производят всякие бесчинства. Король не решался приступить к решительным мерам, боясь, чтобы не убили какого-нибудь американца, за которого пришлось бы отвечать перед правительством Соединенных Штатов. Граждане (белые) взяли дело на себя и в один день очистили город.

Но зачем собрались они теперь? Штурман одного купеческого судна возвратился домой, не совсем в трезвом виде; матрос, подававший ему ужин, какая-то замешкался, и штурман так ударил его, что тот свалился с трава и разбился. Пьяный и после продолжал бить и топтать его ногами, и матрос от побоев умер. Дело поступило в суд присяжных, который приговорил штурмана только к уплате ста долларов жене убитого, чем та и удовлетворилась. Но таким окончанием дела остались недовольны все, начиная с короля. В это самое время казнили одного канака, и еще двое (канак и китаец) были приговорены к виселице, и дело оправданного белого возмущало всех. На улицах появилась прокламация, сзывались в Гонолулу канаки со всех островов, чтобы составить совет о том, что им делать, потому что у них теперь нет закона; что существующий закон не для всех одинаков: для белого он мягок и уступчив, для канака — неизменен и тверд, тогда как конституция дает им одинаковые права перед законом. Против этой манифестации белые тоже намерены показать свои кости, и через несколько дней после сбора войск, который мы видели, воинственные граждане ходили строем по улицам, желая внушить страх жителям. Правительство оставалось спокойным и никаких розысков не производило, хорошо зная, что в характере канака нет энергии, необходимой для деятельной реакции. Никогда не было столько уголовных случаев на Сандвичевых островах, как в нынешнем году. В десять последних лет была только одна казнь; в нынешнем же году уже трое были осуждены на смерть, и все за убийство.

Я никогда не видал казни и поэтому хлопотал, чтобы меня впустили на двор тюремного замка, где был устроен эшафот. Отнеслись к шерифу; но он очень учтиво отвечал запиской, что так как он отказал в этой просьбе многим другим, то и для меня не считает себя в праве сделать исключение. Нечего было делать; я узнал, однако, что казнь можно было видеть с крыши одного из ближайших домов, и взобрался туда в седьмом часу утра, вооружившись длинною зрительною трубою. Утро было прекрасное; с соседних гор поднимались легкие облака, утренний туман подернул прозрачною пеленою мыс Diamond’s Hili, a ближайшие пальмовые рощи ярко рисовались на неясном фоне своими качающимися султанами; с моря шло судно, и местные жители узнавали в нем почтовое судно, идущее из Сан Франциско; кто ждал новостей, кто радости, кто горя. Один, вероятно, не думал о приходящем судне — преступник. Мрачно стоял одинокий замок с большим двором, обнесенным высокою стеною; из-за стены виднелся эшафот; на нем два столба с перекладиной. «Das ist der Galgen,» пояснил сидевший около меня тот самый немецкий господин, которого я описывал выше в день нашего прихода в Гонолулу. Около стены толпился народ, взобравшийся на соседние хижины и дома. Крыши запестрели разноцветною толпой; на улице многие были на лошадях, некоторые в кабриолетах; пестрота, шум и движение, как на празднике. За замком виднелись отдаленные горы и долины, подернутые туманом и освещенные утренними лучами солнца, они были так же привлекательны и радостны, как вчера; смотря на них, казалось, на земле нет ни горя, ни бедствий — Что думал и что чувствовал в это время тот, кого скрывали мрачные стены замка, кого ожидала собравшаяся толпа, кому приготовлен был высокий эшафот?… Отсюда слышно было, как на нашем клипере пробило восемь склянок. Вот из черной двери вышли четверо солдат в красивых мундирах и заняли четыре угла эшафота. Прошло еще тягостных пять минут. Чем должны были показаться эти пять минут осужденному? «Смотрите, явится белая фигура, — это преступник,» говорил сосед, и я не отрывал глаз от трубы. Четыре красные фигуры неподвижно стояли по углам, и глаза всех присутствующих впишись в углубление отворенной двери; ожидание было тягостно. Но вот, наконец, показался пастор, весь в черном, с белыми воротниками и занял свое место; за ним, твердым шагом, шла укутанная в белый балахон фигура; за нею палач. На перекладине мелькнула белая веревка. Молитва пастора продолжалась, может быть, полторы минуты, но они показались нам неизмеримыми. Вдруг белая фигура исчезла с помоста, только видна была натянутая белая веревка, и пастор скорыми шагами уходил с эшафота; верно, у него мелькнула в голове мысль, что он присутствовал при недобром деле. Красные солдаты стояли неподвижно. «Finita la comedia!» послышалось в стороне, и не одно сердце облилось в эту минуту кровью, затрепетало от злобы и ожесточения. Народ все еще стоял, шумя, пестрея. Туман расходился, в гавани дымился пароход, собираясь идти навстречу почтовому судну; я возвратился на клипер, с которого также виден был замок. Красные солдаты стояли вольно; белая веревка, в которой морские глаза издали узнали манильский «трос», натянутая как струна, ясно отделялась от черных столбов. A у нас в этот день было Рождество; все в мундирах; на фалах приготовлялись разноцветные флаги для праздника. Я был не в духе и мысленно благодарил шерифа за то, что он не позволил мне быть на дворе: впечатление было бы слишком сильно!