Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...

Что он пожилой, свидетельствует только рассеченная глубокими трещинами морщин сухая, без блеска кожа лица. В густой шевелюре — ни одного седого волоса. Я где-то читал, что папуасы редко седеют. Облысевших встретить можно, а седых — исключение. У старика мощная, мускулистая шея, на которую красиво посажена крепкая, гордо откинутая назад голова. Взор мой с удивлением приковывается к его левому уху. Как давнишняя страшная рана, зияет дыра в ушной мочке, мочка превращена в петлю из живой плоти, на которую нанизано множество блестящих медных колечек. Еще Маклай писал об этом странном папуасском обычае: до неузнаваемости калечить ухо, вдевая в распоротую мочку тяжелые украшения — ракушки, огромные деревянные серьги, куски кораллов. Я оглядываю молодых папуасов, сидящих в пирогах, — уши у них в целости. Значит, древний обычай отмирает. Прикидываю в уме, сколько же лет может быть старику, если его дед был другом Маклая. Много, даже с учетом того, что дед и отец старика жили долго и дети у них были поздние. Наверное, лет под восемьдесят внуку друга Маклая, который сидит сейчас перед нами в пироге, важный, величественно-невозмутимый, будто хочет показать нам, что он — историческая фигура. Остальные сидящие в пирогах тоже невозмутимы: кроме короткой улыбки при встрече — никаких эмоций. Это отмечал Маклай: папуасы народ сдержанный; если их не знать, то можно подумать, что они суровы, замкнуты и необщительны.

Наша дорка, тарахтя, медленно идет к берегу. Моторист осторожничает; свесившись над бортом, внимательно вглядывается в близкое дно, на котором, как сказочные пышные дворцы, поднимаются к поверхности воды коралловые рифы.

На белизне коралловой полосы пляжа обнаженные фигуры людей, ожидающих нас, кажутся еще чернее. Издали поблескивают белки их глаз. Фигуры застыли, не шелохнутся. Лица спокойные и суровые. Вспоминаются строки из маклаевского дневника. Может быть, именно в этом месте и высаживался ученый? Он впервые подходил к берегу на лодке, спущенной с корвета. «…Между тем из-за кустов показался вооруженный копьем туземец и, подняв копье над головой, пантомимой хотел мне дать понять, чтобы я удалился. Но когда я поднялся в шлюпке и показал несколько красных тряпок, тогда из леса выскочило около дюжины вооруженных разным дрекольем дикарей. Видя, что туземцы не осмеливаются подойти к шлюпке, и не желая сам прыгать в воду, чтобы добраться до берега, я приказал моим людям грести, и едва только мы отошли от берега, как туземцы наперегонки бросились в воду и красные платки были моментально вытащены. Несмотря, однако, на то, что красные тряпки, казалось, очень понравились дикарям, которые с большим любопытством их рассматривали и много толковали между собой, никто из них не отважился подойти к моей шлюпке».

Вот какая сцена разыгралась сто лет назад на том самом месте, где мы должны причалить. Конечно, сейчас никто от нас в страхе не убегает, никто не ждет красных тряпиц. Но заход в залив Астролябия судна, конечно, событие здесь необычное. Вряд ли посещали этот залив большие суда. Что им делать в таком захолустье?

Дорка до берега не дотягивает — мешают торчащие со дна острые пики коралловых рифов. Первым прыгает в воду боцман, чтобы закрепить на берегу причальный канат.

Я прыгаю вторым и сразу же по горло ухожу в теплую зеленую воду. Вместе со мной ванну принимают два моих фотоаппарата и кинокамера. Барахтаясь в воде, содрогаюсь от мысли, что на Берегу Маклая теперь не сделаю ни одного снимка! Давя кедами хрупкие кораллы на дне, торопливо выбираюсь на сушу. Жаль испорченной съемочной аппаратуры.

Я на мысе Уединения! И у меня есть глаза! Разве этого мало?

Вслед за нами в воду прыгают остальные. Оглядываемся. Мы под густым тенистым шатром прибрежных мангровых зарослей. Под ним стоят почти голые — только тряпица на бедрах — черные люди, и в руках у них длинные, устрашающе поблескивающие остро отточенными лезвиями ножи. Вспоминаю запись Маклая о первой встрече с папуасами, которая не сулила ему ничего хорошего.

Ножи длинные, как мечи. Ими папуасы пробивают нам дорогу в заросли, в глубь мыска. Даже здесь, на обжитом берегу, без топора или ножа и шагу не сделаешь. На Новой Гвинее, как и на других меланезийских островах, чуть ли не главный враг человека — растительность. С пей нужно постоянно вести борьбу, иначе выкинет людей с острова.

Взмах вправо, взмах влево… Они напоминают рыцарей, сражающихся с неведомыми лесными чудовищами; мокрая от пота кожа на плечах отсвечивает бронзовым блеском лат, из черных, крепких и мощных, как шлемы, шевелюр воинственно торчат яркие перья.

Наконец, мы пробиваемся на небольшую полянку. Она огорожена бамбуковыми жердями.

— Здесь была первая хижина мистера Маклая! — говорит учитель.

Значит, папуасы знают, где стояла хижина. Значит, память о Маклае жива.

Матросы но пробитой в зарослях тропе на носилках переносят на площадку плиты для обелиска, цемент в бумажных мешках, в ведрах — пресную воду для цементного раствора. Лопатами быстро вскрывают дерн, обнажая близкое коралловое ложе, — крепко будет стоять на нем обелиск. Для фундамента нужен камень, и мы идем в глубь леса, находим небольшой ручеек — наверное, тот самый, о котором упомянул в своем дневнике Маклай, — и из желоба ручья выковыриваем тяжелые камни.

Все работают споро, с азартом; кажется нам — в том, что мы делаем, особый символический смысл, и поэтому каждому хочется положить в фундамент обелиска «свой» камень.

Наконец фундамент готов.

Почему у кинооператора странный, растерянный вид. почему не снимает момент сооружения обелиска, такой важный для его будущего фильма?

Кинооператор мечется по площадке с экспонометром в руках, и в его остекленевшем взгляде отчаяние.

— Что случилось?

— Темно. Для цветной пленки света нет!

Темно? Четыре часа пополудни. Вокруг площадки не джунгли, кустарник — все запросто щелкают фотоаппаратами. Но, оказывается, для цветной кинопленки света не хватает.

И вдруг кинооператора озаряет:

— Срубите это дерево! И это тоже! — Жест у него властный, генеральский, не терпящий возражений.

Боцман послушно направляется к дереву.

— Где топор? — кричит он.

— Топор! Ребята, поскорее топор!

— Топор! — вдруг громко и внятно повторяет молодой папуас, стоящий недалеко от меня, и показывает под куст. Там действительно лежит то, что мы ищем.

Мы изумлены. Изумлен и папуас нашему изумлению.

— Это же папуасское слово — то-пор! — утверждает переводчик, местный учитель.

— Папуасское?!

С помощью учителя наконец выясняем: на этом берегу топор папуасы действительно именуют русским словом. Ясно: пришло оно сюда вместе с Маклаем. Ведь он первым вручил здешним папуасам железный топор. До того у них были только каменные и назывались они иначе. Всего сто лет назад на этой земле был еще каменный век. «Металлов они не знали, даже не умели добывать огонь», — писал Маклай. Уже потом нам рассказали, что в папуасском языке сохранились и другие слова, которые местные жители переняли от русского путешественника вместе с понятиями, которые он для них открыл впервые: арбуз, кукуруза, тыква, гвоздь… Все эти слова сохранились до сих пор в местном диалекте.