Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...

Все стало ясно тогда, когда положенное для файф-о-клока время подходило к концу. Вроде бы так, между прочим, капитан обронил, что слышал, будто его единственный русский пассажир еще и корреспондент известной русской газеты, имеющей большой международный вес. Так ли это? Я охотно подтвердил. Тогда я представлял «Комсомольскую правду» в странах Юго-Восточной Азии, и мне было лестно услышать о своей газете, что она имеет «большой международный вес».

Некоторое время капитан задумчиво молчал. Не было ничего удивительного в том, что в его зубах был зажат мундштук массивной капитанской трубки, — до мельчайшей детали вид моего хозяина совпадал с традиционным капитанским обликом английского образца. Закинув ногу на ногу, задумчиво постукивал пальцами по острой коленке, обтянутой белым териленом форменных брюк.

— Видите ли, сэр… — начал он снова, как мне показалось, с некоторой осторожностью. — Мы с «Картичем» уже старики. Увы! Свое в море уже отслужили. Еще пару-тройку лет, и на покой…

Он снова прикусил мундштук трубки, сделал короткую затяжку дымом, медленно выпустил дым через ноздри.

Ради вежливости я попытался не согласиться: мол, им обоим — и капитану и кораблю — еще рано думать о причале.

— Нет! Нет! — мягко возразил мой собеседник, поблагодарив меня коротким кивком. — Надо быть разумным, мой молодой друг. Всему свой час. Моряк уходит в море, чтобы вернуться и уйти снова. Но наступает момент, когда возвращается уже навсегда. Судьба моряка…

В его тоне я почувствовал искренние нотки печали. Он подтвердил их легким отблеском улыбки:

— Сегодня вы стали свидетелем невеселой сцены. Когда-то «Картич» был одним из самых быстроходных лайнеров в пассажирском флоте моей страны. Вы видели его корпус? Как лезвие. У клиперов такой корпус. Мало кто мог за ним угнаться. И вдруг моему «Картичу» показывает зад чужое грузовое судно! Представляете, такое случилось впервые на моей памяти.

— Да, это было так неожиданно… — подтвердил я, все еще не понимая, зачем капитан вспомнил о столь неприятном для него эпизоде.

Капитан слегка вздохнул:

— Всему на свете приходит конец. Авторитетам тоже, — он вопросительно взглянул на меня: — Еще чаю?

— Нет, спасибо!

Снова помолчали.

— Вы, конечно, об этой истории будете писать в своей газете? — вопрос был задан в осторожных интонациях, словно капитан неуверенно вторгался в мою служебную тайну.

— О какой истории? О том, как «Картича» обогнало грузовое судно? Право, не знаю… А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Вот именно! — он явно обрадовался моему вопросу. — Имеет, сэр. И немалое для нас с «Картичем»! Над стариками любят посмеиваться. Увы, таков удел стариков. И вот, представляете себе, сэр, если об этой истории вдруг напишет большая газета и узнают в странах на нашей линии. Засмеют! Нам все труднее заполучить пассажиров. И есть угроза, что компания вот-вот спишет нас — меня на берег, «Картич» на слом. А нам бы с «Картичем» еще поскрипеть несколько годков! Хотя бы годика три…

И я вдруг разглядел, что сейчас передо мной сидел не сановный Чемберлен, диктующий другим свою волю, а почти разоруженный возрастом, болезненно оберегающий свое достоинство старый человек, который, как многие в его возрасте, легко придает значение второстепенному.

Капитан не знал, что моя газета не несет решительно никакой угрозы авторитету «Картича» и его пароходной компании. Мы с капитаном мыслили разными категориями, не только потому, что были разных возрастов, но прежде всего по принадлежности своей к разным мирам. И все-таки мы могли понять друг друга. И мне совсем не трудно было оценить тревоги этого старого английского моряка и пойти ему навстречу. Я сказал:

— Обещаю вам: писать об этой истории не буду!

— Хотя бы года три! — обрадовался он.

— О’кей!

Мы расстались почти друзьями.

Вечером я снова вышел на палубу, как и все пассажиры. Еще бы! Новое зрелище и столь впечатляющее. За кормой «Картича» садилось солнце. Закат был торжественным и пышным, в его палитре преобладали красные, желтые и золотые тона, и мне показалось, что этот завершающий первый день мая закат тоже был праздничным, словно в его яркость добавили и свой свет вечерние иллюминации моего родного города, такого далекого от этих широт.

И снова пассажиры долго стояли у борта — теперь уже молча любовались угасанием тропического дня.

На шлюпочной палубе я вдруг увидел одинокую сутулую фигуру долговязого человека. Закинув руки за спину, клоня седеющую голову, человек выхаживал узкое пространство палубы от борта к борту — туда и обратно, туда и обратно. Это был капитан. На закат он не смотрел. Сколько было в его жизни таких закатов! Сколько тысяч шагов сделал он в одинокой прогулке от борта к борту за долгие, долгие годы. Вот так же клонил голову, размеренно ставя ноги на щербатые доски палубы, и думал о своем. Старый человек, старый корабль, старый мир… И в этот майский праздничный для меня вечер мне вдруг стало грустно рядом с чужим одиночеством. А ведь думал, что лишь я сегодня одинок под этим чужим небом. У каждого одиночество — свое.

За ужином мой сосед по столу, австралиец, обратился ко мне с неожиданным оживлением:

— На судне все только и говорят о сегодняшней гонке. Честно говоря, она мне была по душе. Мы, австралийцы, такое любим. У нас самый почитаемый спорт — лошадиные скачки. — Он вдруг хитро прищурил глаза: — Признайтесь, вы наверняка знали заранее, что русский корабль нас обгонит? Потому с самого утра и нарядились в праздничный костюм. Не так ли?

Он от души рассмеялся и продолжал:

— Правда, в ожидании вам пришлось чуть попотеть в костюме на жаре. Ведь русский корабль с подходом опоздал. Не так ли, сэр?

— Нет, не так. Он не опоздал, — возразил я. — Он пришел как раз вовремя.

С того дня миновало четверть века. Наверное, давно нет на свете тех двух стариков — корабля и его капитана. И вот недавно, проглядывая старые путевые блокноты, я напал на странички с заметками о своем таком давнем путешествии. Столько Первомаев было в моей жизни! А тот запомнился особенно. И не полыханием праздничных стягов, не блеском огней.

Тишина такая, что слышно, как свистит воздух под крыльями поморников, хищных антарктических птиц. На улицах Мирного всегда пустынно, все заняты, все работают. Да и улиц-то, как таковых, нет — дома давно погребены под снегами, на снежном поле торчат лишь деревянные будки, в которых лазы — через них идет ход под крышу дома, оттуда в сам дом.

Бродят по снежным тропкам мохнатые ездовые собаки, изнывающие от безделья. Если на окраине поселка услышишь их лай, значит, в гости пожаловали пингвины.