Евгений Габуния - На исходе ночи

— Как он себя чувствует, можно с ним поговорить? — неуверенно спросил Кучеренко. Диагноз произвел на него внушительное впечатление.

— А почему бы и нет, — лицо врача было по-прежнему строгим. Состояние больного не внушает опасений. Возможность летального исхода исключена. Мы сделали все, что надо, да и он старик крепкий, боевой. Маша вас проводит, — врач указал на девушку в белом халате, заглянувшую в кабинет.

Медсестра проводила Кучеренко на второй этаж, осторожно открыла дверь палаты, подвела к койке, на которой лежал человек с туго перебинтованным лицом. Его глаза сквозь щели, оставленные в марлевой маске, с живым интересом смотрели на незнакомого посетителя. В своей белой маске он выглядел жутковато. Подполковник поздоровался нарочито бодрым, неестественным голосом, каким почему-то принято разговаривать с больными, назвал себя. Человек на койке слегка приподнялся, чтобы получше разглядеть нежданного гостя:

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — громко, по-военному приветствовал его Марин.

— А вы, Мефодий Яковлевич, молодцом держитесь, — заметил Кучеренко, имея в виду состояние здоровья сторожа. Однако тот истолковал эти слова по-своему:

— Я, товарищ подполковник, считай, почти всю войну прошел и фашистов не боялся. Неужели каких-то воришек испугаюсь?

— Однако эти воришки вас чуть не убили. Почему вы не стреляли? Живыми хотели взять, как языка на фронте?

— Оно, конечно, неплохо бы живьем взять подлеца, — с сожалением произнес Марин, — однако не из чего было огонь открывать. Не было ружья под рукой, только палка.

— А сколько раз они стреляли?

— Два раза стрельнули. Первый сбоку, из проулка. А второй сблизи…

— А из чего стреляли?

— Как из чего? — удивился сторож. — Из ружья, конечно, дробью же били. Вот сколько их из меня повытаскивали.

— Я понимаю, что дробью. Только дробью можно стрелять и из обреза. Не приметили часом?

— Нет, извините, не приметил, — опять с сожалением сказал Марин, темно было, а стреляли двое: высокий, худой, это я разглядел. А напарник его пониже, плотный.

— А что еще вам запомнилось, Мефодий Яковлевич?

— Что еще? Да вроде ничего больше… Упал в бессознательном состоянии. — Он замолчал, заново переживая случившееся. Да, чуть не запамятовал, — очнулся от тягостных воспоминаний Марин. — Когда мы с Никуцей разговаривали, это шофер колхозный, он грузовик остановил, чтобы прикурить у меня, «Волга» мимо проехала. Я еще удивился — откуда «Волге взяться в такое время.

— Какого цвета была «Волга»?

— Точно не скажу, в снегу вся была, но вроде светлого…

Пожелав Марину скорейшего выздоровления, подполковник отправился в гостиницу. В это время года она пустовала, и ему предоставилась редкая возможность выбора номера по своему вкусу. Ему отвели номер «люкс», который оказался скромно обставленной комнатой. Основанием для громкого наименования, по-видимому, служило наличие старенького телевизора, двух потертых кресел и маленького журнального столика.

Кучеренко прилег на диван и незаметно для себя задремал. Его разбудил стук в дверь, и в комнату вошли Чобу и Енаки. Выглядели они бодро, будто и не провели на ногах весь этот длинный день. «Все правильно, — подумал Кучеренко, глядя на их молодые оживленные лица без признаков усталости, и я был таким же неутомимым, и не так уж давно. Как время летит!»

Чобу вытащил блокнот, приготовился к докладу, но Кучеренко остановил его:

— Погоди, Степан Афанасьевич, сначала поужинаем, пока ресторан не закрыли, а то с утра во рту ничего не было.

Предложение было принято с энтузиазмом, и они направились в ресторан. Наскоро покончив с нехитрым ужином, возвратились в номер, и старший лейтенант снова вынул блокнот. Показания сельчан, поднятых выстрелами из своих постелей, были скудными и противоречивыми. Сходились они лишь на том, что к машине бежали трое. А дальше уже начинались противоречия. Одни утверждали, что это были голубые «Жигули», другие толковали о «Жигулях» серого цвета, третьи будто бы видели светлую «Волгу».

— А уж о выстрелах и говорить не приходится, — Чобу не сдержал улыбки, — если судить по их показаниям, то настоящий бой произошел. Только пушек не хватало.

— А что ты удивляешься, Степан Афанасьевич? Пора уже привыкнуть к таким чудесам. Не зря у нас говорят: врет, как очевидец. Грубовато, но верно. — Прочитав на лицах собеседников несогласие, он уточнил. — Я говорю не об умышленной лжи, это уже другой вопрос. Просто каждый человек воспринимает увиденное по-своему. Дай-ка сигарету, Степан Афанасьевич. Подполковник курил редко и с собой сигарет не носил. Закурив, Кучеренко продолжал: — Читал я в молодости одну книгу, названия и автора уже не помню, а эпизод запомнился на всю жизнь, — вот вам, кстати еще одна особенность человеческой памяти. — Он помолчал, неумело затянулся сигаретой. — В Англии дело было. Посадили, значит, в тюрьму одного ученого человека, историка. В тюрьме он продолжал работать над своей книгой. Настоящий, видно, был ученый. Однажды он из окна своей камеры увидел, как на тюремном дворе ссорятся узники. На другой день во время прогулки рассказал об увиденном своему товарищу по заключению, который тоже был свидетелем этой сцены. И был поражен тем, как сильно разнятся их наблюдения. И подумал: если можно допустить ошибки, описывая то, что видел вчера собственными глазами, то как трудно восстановить ход событий многолетней давности. И сжег свою рукопись [31] Подполковник приводит эпизод из рассказа Анатоля Франса «Кренкебиль». . Настоящий был ученый, — с уважением повторил Кучеренко. — Я, признаться, тогда не совсем поверил этому рассказу, но после неоднократно убеждался: все правильно. Избирательна, индивидуальна наша память, тут многое зависит от личности очевидца, его профессии.

Чобу и Енаки слушали его с интересом.

— Поручили мне вести одно дело по автоаварии, я тогда только начинал службу, следователем был. Стал допрашивать свидетелей. Один точно назвал и цвет машины, и повреждения описал. Оказалось — шофер по специальности. Художнику запомнилось лицо водителя, а одна дама все толковала о покрое и цвете платья, в которое была одета сидящая рядом с шофером женщина.

— А что должен был запомнить оперативник, Петр Иванович? — хитро улыбнулся Чобу.

— Все, молодой человек, все, что надо. Во всяком случае — как можно больше. — Он посмотрел на часы: — Спать пора, ребятки, устал я что-то сегодня.

«Ребятки» поднялись, стали прощаться. Уже у самой двери Кучеренко окликнул Степана:

— Минутку, Степан Афанасьевич. Чуть не забыл: кража церкви в Селиште у нас проходила? Я что-то не припоминаю такое происшествие. Неужели старею?