Ханс Майбаум - Сирия - перекресток путей народовм

«Кто же вождь племени, — задаю я новый вопрос, — и существуют ли еще кровная месть и межплеменная вражда? И вмешивается ли тогда, полиция?» Мужчина становится более сдержанным. Нет, полиции здесь не увидишь. Бедуины в состоянии сами урегулировать свои дела. А кровной мести давно уже нет. Разве что случаются в племени несправедливости, и тогда некоторые из его членов расплачиваются жизнью и имуществом. Но решать эти вопросы — дело старейшин, семейных комитетов, они же выбирают шейха. Эта должность уже в течение многих поколений сохраняется в одной семье.

Разговор постепенно угасает. Моему переводчику, разумеется, не всегда удается найти нужные слова. Во время длинных пауз все молчат. Арабы мастера молчать. Только старик курит наргиле. Он и мне предложил сделать то же самое, по, чтобы избежать публичного скандала, я отказался. Петер последовал моему примеру. Другим же не пристало курить наргиле в присутствии старика. Зато почти все, в том числе женщины и мальчики — последним едва ли минуло десять лет, — курят сигареты, которые они сами скручивают на особый манер, давно испытанным способом.

Через несколько часов темы для разговора окончательно иссякли, мы выдохлись, глаза слипаются. Женщины готовят нам постель на ковре, где мы сидим. Они приносят мягкие, очень чистые одеяла и подушки. Мы ложимся, а сверху накрываемся овечьим тулупом. Вскоре все уходят, и мы остаемся одни. Брезент, который во всю длину шатра лежал на полу, приподняли свободным концом вверх и пристегнули к боковому полотнищу. Свет убавили, прикрутив лампу, и скоро наступила полная тишина. Я мгновенно засыпаю, провалившись как в бездну.

Когда я просыпаюсь в первый раз, встревоженный беспокойными снами, и медленно прихожу в себя, то вижу на стенке шатра огромную тень с рогами, как у черта. По затем я с облегчением опускаюсь на свое ложе. Громадный козел сорвался с привязи и нанес визит в теплый шатер. Вслед за этим появляется женщина и, хихикая, уводит его.

Вторично я просыпаюсь уже в пять часов. Зверски холодно. Я выхожу из палатки. Необыкновенная картина открывается мне: Утренняя заря залила пустыню золотом. Вскоре поднимается огненный шар. Три шатра отбрасывают длинные тени. В нескольких сотнях метров от меня пасется небольшое стадо верблюдов, десять или двенадцать голов. Продрогший, я возвращаюсь и забираюсь под тулуп. Только здесь еще и можно выдержать холод. Вокруг пас начинается движение. Я слышу необычный, ритмично скрипящий звук. Это дребезжит жесть. Едва я поднялся, как появляется женщина с кувшином. Она аккуратно льет мне на руки воду. Я могу умыться. Бросаю взгляд в другие помещения. Размер шатра примерно 20 метров в длину и 5 метров в глубину. Опорные стойки делят его на четыре равные части. Помещение справа от меня — «спальня». Соломенная циновка длиной в несколько метров и шириной почти в человеческий рост положена так, что образует спиралеобразный коридор, заканчивающийся в отгороженной «спальне». Я бросаю осторожный взгляд на циновку. Молодая мать возится со своим малышом. Одеяла и ковры тщательно закатаны и аккуратно сложены друг на друга. Рядом со «спальней» — кухня. Теперь я могу увидеть, как делают лепешки. Над очагом лежит старая крышка из листового гофрированного железа выпуклой поверхностью наружу, как зонт. Одной стороной на земле, другой — на камне. Женщина проворно месит тесто, придавая ему форму шара, раскатывает в тонкий пласт и ловким движением бросает его на горячую поверхность крышки. Мгновение спустя тесто становится золотистым. Женщина быстро переворачивает лепешку, и вот она уже готова, золотистая, ароматная, хрустящая.

Петер и Катрин тоже встали. Между тем готов кофе, и завтрак начинается. Сначала опять подают лабан, затем свежие лепешки. Вслед за ними передо мной ставят большую тарелку своеобразной бело-желтой массы в виде топких слоев, уложенных друг на друга, и горшок с золотистой тягучей жидкостью. Я пробую из горшка — это мед, но не могу попять, что собой представляет желто-белая влажная масса. Одна из женщин приносит горшок с кипяченым молоком, рукой снимает жирную пенку и кладет поверх лепешки на мою тарелку. Теперь мне показывают, как надо все это есть. Лепешку макают в мед, потом отрывают кусок молочной пенки, свертывают трубочкой и отправляют все это в рот. Вкус как у конфеты.

Я осторожно спрашиваю о трактор»; «Потом, потом», — говорит хозяин. Сначала он должен привезти воды из источника и съездить к стадам. Без воды пет скотины, а без скотины нет мяса, нет кожи, одеял, одежды, обуви. Мы не можем остаться глухими к этим аргументам. Итак, мы продолжаем ждать. Издали меня иронически приветствует башня дворца. Подожди, думаю я упрямо, я еще завоюю тебя!

А пока завязываю дружбу с верблюдами. Здесь исключительно одногорбые верблюды — дромадеры. С помощью Петера я вскарабкиваюсь на такого дромадера, который и не думает подниматься со мной на ноги. И только когда маленький карапуз что-то говорит ему, он поднимается, но сначала задними ногами так, что я едва удерживаю равновесие, чтобы не упасть. Под уговоры малыша он начинает двигаться. Мне даже удается удержаться наверху, но через несколько минут у меня начинает болеть все тело.

Так проходит время. К 11 часам действительно прибывает трактор. За рулем сидит один из тех молодых людей, что сопровождали нас вчера вечером. Мы прощаемся с хозяевами. Мне хочется сказать им много приятных слов, но, к сожалению, я не могу ничего выразить по-арабски. Я говорю им это по-немецки. Многословно, длинно и подробно я высказываю им свою благодарность, а они прощаются с нами на своем языке. Бедуины понимают меня, и я понимаю их. В добрый путь, говорят они, и пусть будет с нами благословение Аллаха, пусть он защитит нас от голода и жажды, от болезни и непогоды. Пусть будем здоровы мы и наши семьи, наши дети и дети наших детей теперь и всегда. Мы машем им, пока возможно. Это продолжается не слишком долго. Мы сидим на предохранительном щитке задних колес, и мне стоит больших усилий, чтобы не свалиться.

Снова направляемся в Эль-Карьятейн, боясь сбиться с пути. У заправочной колонки нас оживленно прпветствуют. Здесь беспокоились в связи с песчаной бурей. Я чувствую себя перед стариком несколько смущенным, но он не разыгрывает из себя победителя, а, наоборот, подзываем подростка — это тоже его сын — и велит ему сесть на трактор и поехать с нами, чтобы потом помочь. Как же он вернется, спрашиваю, ведь трактор останется у бедуинов! «Малеш, — говорит он, — наверняка будет оказия, если не завтра, то послезавтра». Я молча выслушиваю эти рассуждения, говорящие о том, как арабы понимают время, и об их гостеприимстве. Еще много воды утечет, прежде чем я постигну образ мыслей людей этой земли.