Генри Мортон - От Каира до Стамбула: Путешествие по Ближнему Востоку

Когда директор спросил, не хочет ли кто-нибудь пойти к доске и написать на ней любую фразу, поднялся лес рук. Выбрали коротко стриженого маленького мальчика. Он без всякой робости вышел к доске, взял мел, очень уверенно написал несколько слов, поклонился директору, после чего вернулся за свою парту.

— Что он написал? — поинтересовался я.

— Он написал, — ответил директор, — «Когда я вырасту, я буду служить своей стране».

Я обернулся сказать что-то Хасану и увидел, что тот выходит из класса, утирая платком слезы.

Меня водили из класса в класс. Большое впечатление произвели две вещи: уверенность учеников в себе и тот факт, что мальчики и девочки учатся вместе и держатся совершенно на равных. Веками в Турции было принято смотреть на женщину как на существо низшее. Сын — это маленький божок в доме, дочь — прислуга. Не было бы ничего удивительного, если бы такой взгляд на вещи, укоренившись за долгие годы, проявился при смешанном обучении. Но нет, это поколение не отравлено атмосферой гарема.

Зазвенел звонок. По всей школе захлопали крышки парт — дети встали и, построившись попарно, отправились на перемену с патриотической песней на устах.

Хасан опять утирал глаза, кашлял и усиленно сморкался.

— Вы видите новую Турцию, — прошептал он. — Это же потрясающе!

Директор школы сиял, глядя на марширующих учеников.

— Это — учителя, врачи, архитекторы новой Турции! — воскликнул Хасан дрогнувшим от волнения голосом.

Маленькие черноглазые и голубоглазые турки с песнями шагали мимо бюста Ататюрка.

После вечерних разговоров с Хасаном я склонен был разделить его энтузиазм в отношении Гази. Этот человек не только объединил свой народ и научил его самоуважению. Он дал ему новую духовную жизнь. Он заставил его отвлечься от прошлого и вступить на новый путь, который может привести (почему бы и нет!) к великому будущему.

Хасан рассказывал мне об одном из самых важных шагов в национальном возрождении Турции — изгнании чужаков.

— Помните, я сказал вам, что нам, туркам, надо бы поставить памятник Ллойд Джорджу? Вы еще улыбнулись, — напомнил он. — Я сказал это вам в Соли. Помните? Но это действительно так, и я готов снова повторить это. Именно потому, что европейские политики позволили Венизелосу развязать против нас войну в 1920–1921 годах, мы и собрались с силами, окрепли духом, почувствовали себя единой нацией, какой не были, даже когда захватили Константинополь в Средние века. Мы, слабые и поверженные, сразились с греками — и одержали победу! Новая Турция родилась за столом переговоров в Лозанне. С этого момента Турция должна была стать турецкой. Иностранцам пришлось уйти. Много ли греков и армян вы сегодня видите в Турции? Нет. Сейчас в Турции меньше греков, чем было при Александре Великом. Согласно Лозаннскому мирному договору, греки должны были покинуть Турцию, а турки, которые жили в Македонии и Греции, — вернуться на родину. С 1921 по 1927 год более миллиона трехсот пятидесяти тысяч греков уехало из Турции, и почти пятьсот тысяч турок приехало сюда из Греции. Европейские экономисты смеялись над нами. Они говорили: «Какой там прогресс, если эта глупая страна выгоняет своих коммерсантов?!» Но ведь греки и армяне были, в основном, посредниками. Они перепродавали нам европейские товары, которые мы с таким же успехом можем покупать и без них. Так что мы не пострадали. Следующим ходом Гази было выгнать халифа. «Что это они делают! — воскликнула Европа. — Они же всегда мечтали о панисламизме? Они что, с ума сошли?» Вот потому-то мы и прогнали халифа. Ислам статичен. В рамках мусульманства невозможен никакой прогресс. Новая Турция понимала, что если она хочет стать современным государством, надо освобождаться от традиций, привязывающих к прошлому.

Хасан достал бумагу и карандаш и быстро набросал мне схему возрождения турецкой экономики. Строительство железных дорог ширилось с каждым годом. Открывались новые угольные шахты. Нужны были и побочные продукты — такие, как бензол, гудрон, газ. Скоро начнется добыча меди. В Кекиборлу налаживается добыча серы. В Бруссе открылась шелковая фабрика; в Анкаре — фабрика по производству шерстяной одежды; стеклодувная фабрика в Пашабахче, на Босфоре, скоро будет давать пять тысяч тонн фасонного стекла в год; в Алпуллу заработал сахарный завод, и строятся еще — в Усаке, Эскишехире и Турхале.

— Это как — прогресс или не прогресс? — спросил Хасан, и глаза его горели.

— И вся прибыль идет на армию и образование? — спросил я.

— Естественно, — ответил Хасан. — Мы должны заботиться о безопасности страны и воспитывать наших детей, которым жить в новой Турции.

— Вам не приходило в голову, Хасан, что новой Турцией, которой вы так гордитесь, вы обязаны христианству?

Он удивленно поглядел на меня и ответил, что в Турции религию каждый свободный гражданин выбирает сам.

— Вы не совсем поняли меня. Европа, такая, какая она есть, — результат столетий христианства. Все то, за что вы сейчас боретесь, — результат христианской культуры. Вы даже перенесли выходной с мусульманской пятницы на христианское воскресенье. Возможно, настанет день, когда вы, поразмыслив, начнете праздновать Рождество.

Нас пригласили на обед в дом муниципального чиновника, с которым мне уже приходилось иметь дело. Это был спокойный, покладистый человек. Одевался он как лондонский клерк — черный пиджак и полосатые брюки.

Дом стоял на темной узкой улочке, пока не заасфальтированной. Выглядел он весьма зловеще, так что приходили на память гаремы и прочие атрибуты старой Турции. Но внутри, несомненно, была республика!

Хозяйка, дама лет тридцати, встретила нас в прихожей. Сзади, как принято в Европе, стоял муж. Мы пожали друг другу руки, и он провел нас в комнату, обставленную в подчеркнуто западных традициях. Стены были выкрашены в серый цвет и увешаны портретами в рамках — наш хозяин в военной форме. Мебель — из мореного дуба с табачного цвета бархатной обивкой. Стол был накрыт для обеда. Решительный отпор старой Турции символизировала маленькая металлическая фигурка балерины, позолоченная и раскрашенная, какие можно увидеть во французских магазинчиках, торгующих подержанной мебелью. Она застыла в пируэте на каминной полке — домашний божок, напоминающий о кабаре и фраках.

Хозяин предложил нам местную водку раки в маленьких стопках, и мы пригубляли из них, пока его жизнерадостная жена руководила сервировкой роскошного обеда.

Все это было очень странно. Приди я в этот дом в 1920-м, жены я бы вообще не увидел. Не было бы ни обеденного стола, ни мебели из мореного дуба, возможно, мне пришлось бы сидеть по-турецки, обмениваясь любезностями с абсолютно иначе одетым хозяином.