Тим Северин - Дорогами Чингисхана

Дикий хангайский пейзаж скрывал внезапные сюрпризы. На следующее утро я несколько отстал, чтобы поснимать камерой, хранившейся в моей седельной сумке, и предоставил основной группе идти по топкому берегу озера. Потом, нагоняя, я направил лошадь по мелководью. Заболочен берег был несильно, как считали мы с лошадью, не зная брода, и поэтому мы вскоре угодили в громадную грязевую яму. Я вытащил бедное животное прежде, чем оно успело захлебнуться, и повел на глубокую воду, где и отмыл. Спешить не стоило — наши спутники уже обнаружили несколько гыров и сидели там, устроив поздний завтрак. Здесь хотя бы монгольская кухня преподнесла нам приятный сюрприз. Вдобавок к обычным трем чашкам кислого айрака, убийственному шимин архи и зубодробительному сушеному сыру нам предложили блюдца с кучками топленых сливок. Мы с Полом с восхищением накинулись на лакомство, зачерпывая пригоршнями. Должно быть, мы показались Байяру такими же неопрятными, как и он нам, когда ел жир с овечьего хвоста.

Поспешная щедрость природы за время короткого монгольского лета позволила мне иначе взглянуть на то, почему монголы не смогли удержать сердце империи, созданной Чингисханом. Ученые доказывают, что распад империй, основанных кочевниками на территориях окружающих оседлых народов, вызван отчасти падением боевого духа. Говорят, что когда кочевники отрываются от своих корней, своей степи, привычного образа жизни, их изнеживает легкая жизнь на земле других народов и вскоре поэтому их одолевают и изгоняют. Отсюда вывод: если монголы или любой другой кочевой народ будет поддерживать тяжелые условия жизни, то останется сильным.

Глядя на бесценное короткое лето в жизни степных кочевников, я убедился, что у монголов просто не было выбора. Если монголы (либо другой кочевой народ) снарядили за пределы своего края армию летом (а это обычный для войны сезон), то они лишили страну рабочей силы в самое важное для заготовок на весь год время. Летом степняки выращивают жеребят и телят, заготавливают молочные продукты, запасаются пищей и готовятся к долгим месяцам зимы. Если в это время мужчин увести на войну, работу как следует не сделать, и степнякам, вернувшимся с войны, будет непросто пережить зиму. Короче говоря, кампания Чингисхана была дорогой в один конец. К тому времени, как его воины завоевали окружающие земли, им уже не с руки было возвращаться, поскольку экономика кочевого общества была уже нарушена. Если жить в суровых условиях континентального климата, времени на войну не остается.

Минуло уже шесть дней с тех пор, как мы выехали из главных ворот монастыря Эрдени-Дзу, и теперь мы пересекали самую красивую часть Монголии. Нигде не скачется верхом так хорошо, как в долинах Хангая, цветущих в разгар лета. Пастбища изобильны, в лесах есть дрова, реки и ручьи дают вдоволь воды. Мы обнаружили, что в каждой долине ютится несколько гыров, поставленных в лощинках, открытых к югу. Рядом гуляют кобылы с жеребятами. Пастухи воспринимают этот короткий период легкой жизни как дар божий. Порой мы слышали, как над долиной разносится голос пастуха, едущего по летнему лугу и поющего от радости на пределе голоса. Возможно, он направлялся куда-то по делам, но чаще всего просто любовался прекрасным видом и радовался тому, что дожил до этого великолепия, и тому, что под ним крепкая лошадка. В такие мгновения понимаешь, почему, несмотря на суровый климат и крайнюю удаленность от цивилизации, монголы так гордятся своей страной. И они правы — нигде в мире не найдется такой красоты, как горные луга в разгар лета.

Возрождение памяти о Чингисхане прослеживалось даже здесь, среди скотоводов, жителей глубинки. Я очень удивился, повстречав в глуши Хангая людей, которые носили значки с изображением Чингисхана. Они семьями двигались вместе со своими табунами и стадами в места, где намеревались прожить три-четыре месяца. Они еще и соревновались, собирая изображения Чигисхана. Где они брали эти значки, узнать не удалось. Когда мы спрашивали впрямую, они говорили только, что увидели такой значок у кого-то, он им понравился и они раздобыли такой же. После полувека официальных запретов Чингисхан стал символом национальной принадлежности, и даже в глуши к его образу относились как к талисману. Едва местные слышали, что несколько человек едут по их захолустью, чтобы проследовать путем Чингисхана, они тут же исполнялись дружелюбия и желали нам удачной и безопасной дороги и всяческих успехов.

Жизнь семьи табунщика можно проследить по подборке пожелтевших черно-белых фотографий. Они есть в каждой семье — вставленные в рамки и повешенные над сундуками и шкафчиками, на задней стене гыра. Здесь непременно присутствуют портреты отца и матери, фотография класса в школе сомонного центра, иногда снимок ребенка в костюме наездника на фестивале Надам и, может быть, картинка, оставшаяся от памятной поездки в Улан-Батор. Последние обыкновенно делаются на большой центральной площади, на фоне статуи Сухэ-Батора, профессиональным фотографом, который поджидает посетителей со старинного вида камерой на деревянной треноге. Но чаще всего встречаются фотографии, сделанные во время службы в армии. Обычно это студийные портреты молодых людей в форме рядовых, а часто и память о первой побывке: одетый в военную форму отпускник гордо восседает на одном из фамильных коней.

Единственное украшение, которое можно встретить в гырах, помимо раскрашенных ящиков и цветных картинок на столбах, подпирающих крышу, — это вышивка, развешанная над кроватями и всюду по стенам. Эти простые образчики наивного искусства изображают человеческие фигуры и цветы, встречаются и незаконченные работы, выполненные в светлой гамме на белом фоне. Чаще всего изображают лошадей — бегущих, привязанных, резвящихся. Даже монгольские женщины, выбирая сюжет для вышивки, предпочитают лошадей.

Весь следующий день мы взбирались, сначала по узкой теснине под названием долина Белого Жеребца, затем дорога уперлась в склон горы. Мы свернули в сторону и стали подниматься по горной тропинке, пока не забрались на высоту, где уже не росли деревья. Из-за узкой тропинки мы в основном ехали, растянувшись цепочкой, и собирались вместе только на террасах. Большую часть пути мы ехали молча, занятые собственными мыслями, зная, что впереди ждет очередной вечер, когда можно будет поговорить о событиях дня. Иногда Пол, который примечал точку, с которой открывался подходящий для фотографирования вид, уносился вперед. Делгер вечно сновал туда и сюда, покрикивая и посвистывая. Ариунболд плелся где-то центре, не особенно себя проявляя, а Байяр, как всегда, поддерживал присутствие духа шутками и замечаниями насчет пьяных аратов, которых шатает в седле. Двое наших гидов настаивали, чтобы мы регулярно делали остановку, чтобы дать отдых лошадям. По меньшей мере дважды в день они меняли вьючных лошадей, перегружая поклажу с одной на другую. Наконец наш путь превратился в своего рода рутинную работу, которая прервалась только, когда одна из вьючных лошадей понесла. К несчастью, помимо прочего груза она тащила секции железной трубы для походной печки, и когда те с громким лязгом свалились наземь, то остальные лошади перепугались и в панике ускакали за деревья. Следом за ними устремился Делгер, размахивая прутом, как Дон Кихот копьем, и ругаясь на чем свет стоит — хотя наверняка про себя обрадовался этому небольшому приключению.