Тим Северин - Дорогами Чингисхана

Это неловкое положение разрешилось, по крайней мере, на какое-то время, благодаря политическим амбициям Ариунболда и его чувству собственной важности. Вскоре после полудня, когда прибыли двое новых табунщиков со сменой лошадей, его нигде не оказалось. Док сказал, что он уехал, чтобы проверить слух, будто поблизости появился какой-то корреспондент из русского агентства ТАСС. Ариунболду хотелось найти этого журналиста и дать ему интервью о нашей экспедиции. «Для него это возможность сделать себе рекламу, — фыркнул Док, у которого разыгралась сенная лихорадка от пыльцы бесчисленных цветов. — Думаю, мы отправимся без него». Герел, который, казалось, искренне рад временно избавиться от Ариунболда, помогал нам разбирать седла и прочую оснастку. В тот же день Герел был вынужден нас покинуть и вернуться в свою студию в Улан-Баторе, где ему предстояло принимать государственную комиссию, которая собиралась оценивать знаменитую конную статую монгольского революционера Сухэ-Батора. Этот герой восседает на коне посреди главной площади города; статуя сделана второпях и из такого низкосортного материала, что она начала крошиться. Герелу и группе скульпторов предстояло заменить ее более прочной каменной копией.

Мне было жаль расставаться с Герелом, он очень пригодился нам в пути через Хэнтэй, его авторитет сослужил добрую службу, а если у Ариунболда дела пойдут совсем плохо, он мог бы его поставить на место или заменить. Байяр не был достаточно влиятелен для этого, он зависел от своего начальства с монгольской киностудии, и в любой момент ему могли поручить какую-нибудь работу. Да и по своей природе он не претендовал на роль посредника. Зато он был прекрасным работником, всегда приветливым, но никогда не стремился в лидеры.

Док властью не обладал, поскольку формально в группу включен не был и шел как переводчик, чтобы помогать нам с Полом. Я даже опасался, что Док может больше всех пострадать, если окажется, что Ариунболд совсем невменяем. Роль переводчика ставила Дока в особенно уязвимое положение, поскольку Ариунболд имел привычку притворяться, что не понимает нас с Полом, если мы пытались давать советы, которые ему не нравились. В этом случае Доку следовало переводить все досконально и медленно — только затем, чтобы Ариунболд его проигнорировал. Сам Док, человек тонкой души, прекрасно видел, когда и что делается неправильно, и конечно, мучился от того, что оценка действий находилась не в его компетенции. От него требовалось лишь переводить. В нашем разговоре с пастухами он вставлял короткие комментарии, подкрепляя перевод дополнительными сведениями из своей богатой копилки знаний о стране.

Я решил, что наша маленькая группа прекрасно обойдется в пути без таких развлечений, как журналист ТАСС, а когда все уладится и Ариунболд снова возьмется за работу, дела наши пойдут получше.

Прежде чем уехать, Герел представил нам двух новых проводников — Пьяницу и Тихого.

Тихий говорил редко, зато смотрел пристальным взглядом и никогда ничего не упускал из вида. Лицо у него было дружелюбное и какое-то заостренное, как морда лисицы, темно-коричневого цвета, изборожденное глубокими морщинами. Он всегда держался в стороне, одевался неряшливо, в старый, цвета хаки, дээл и того же цвета берет, который носил на макушке плоской нашлепкой. Еще он оказался мастером изготавливать гыры. В одиночку он справлялся с работой, которую обычно выполняли четверо — делал боковые решетки, дверь, крышу, вообще все деревянные детали, покрашенные и готовые к установке и затягиванию войлоком. Комитет местного сомона попросил его обеспечить нас лошадьми и сопроводить через следующий сектор пути по Хангаю.

Пьяница, его компаньон, был полной противоположностью Тихому — шумный, доброжелательный, экспрессивный; местный комитет просил нас проследить, чтобы он не прикладывался к бутылке. У него оказались отменное чувство юмора, добрая ухмылка и кассетный плеер с радио, который он вешал себе на грудь. Мы выехали, ведомые Пьяницей, замыкал колонну Тихий. Шествие сопровождала невнятная музыка, звучавшая с груди Пьяницы. В такт ей он слегка покачивался в седле. Вдруг музыка прекратилась, но ненадолго. Батарейки, свободно болтавшиеся в плеере, полетели на землю. Их собрали и укрепили желтой кинолентой, которую предоставил Пол. Затем гениальный Пьяница умудрился усовершенствовать свой стек, что, разумеется, тоже потребовало кусочка ленты. Наконец он выпросил целую катушку для своего плаща и кусок тесьмы в разноцветную полоску, все у того же Пола. После чего, цветной в полосочку, загарцевал, нестройно распевая монгольские песни.

Теоретически для серьезной экспедиции через всю страну это было плохо, но после событий предыдущего дня смотрелось просто чудесно — лошади шли неторопливой рысью, светило солнце, Хангай был прекрасен, Ариунболда нигде не видно. Самый счастливый и беззаботный этап нашего пути.

Вечером мы встали лагерем на Орхонском водопаде, где река с грохотом и пеной низвергается со скалы высотой 60 футов в каменистое ущелье, сверкая на солнце маленькими радугами водяной пыли. Это один из самых знаменитых видов Монголии — природное явление, которое нисколько не наводит на мысли о древних монгольских верованиях в духов воды, камней и неба. По краю была протянута жалкая веревочка с табличкой, чтобы уберечь туристов от падения в пропасть, а лучшей точкой обзора представлялся плоский валун. На его вершине виднелись остатки подношений божествам-хранителям места. Это был алтарь точно того же типа, какой мы видели перед «вигвамом» у подножья Бурхан-Халдуна. На противоположном краю расщелины, едва видимые за водяной пылью, проступали характерные конические очертания другой пирамиды обо, а когда я спустился, чтобы посмотреть на водопад снизу, то нашел третье обо — большую ветвь дерева, которая располагалась точно напротив скалы у подножия каскада. С каждой из побелевших веток свисали ленточки и тряпочки, такие же, какие мы видели у «вигвама». Взглянув вверх, я увидел, что на краю обрыва стоит одинокий монгол. Это был путешественник, возможно, турист. Пока я смотрел, он сложил перед собой руки и поклонился.

Местность, по которой мы ехали на следующий день, была самым прекрасным зрелищем, какое я когда-либо видел. Пейзаж совершенно альпийский, только не испорченный признаками цивилизации. Так могли выглядеть австрийские и швейцарские горы тысячу лет назад. Склоны гор устилали цветы, раскрашивая их так, что милю мы ехали через пурпур, затем склон мог стать желтым, потом проезжали по белому склону, столь густо усыпанному эдельвейсами, что издалека он казался заснеженным. Попадались цветы всех видов, от высоченных свечек-соцветий до крошечных, как незабудки. Шесть часов мы ехали по цветочному ковру, лишь изредка наши кони перебирались через завалы застывшей лавы, потоки которой спустились в долину и замерли, оставив участки лунного пейзажа и темно-коричневые скалы.