Александр Иванченко - Повести студеного юга

Новый год давно наступил. Склянки пробили половину второго ночи. На море по-прежнему бушевал шторм.

Джексон спустился на прогулочную палубу.

— Леди и джентльмены! — сказал он, обращаясь к пассажирам. — С сожалением я должен сообщить вам, что у нашего капитана только что случился сердечный приступ. Вы должны понять нас и извинить за то, что по этой причине мы вынуждены прервать праздник.

В зале воцарилась тишина. Все были удивлены. Такой веселый балагур вдруг с сердечным приступом. И ведь он ничего не пил, совсем трезвый.

Кто-то крикнул:

— Так он что, умер?

— Нет, но положение серьезное, — сдержанно ответил Джексон. — Именно поэтому я прошу вас разойтись по каютам. Музыка беспокоит капитана.

Последние слова Джексона возмутили пассажиров.

— По каютам? Вот еще новость! К черту вашего капитана!

— К черту, к черту, в преисподнюю! — подхватили пьяные голоса. — Мы хотим музыки! Эй, оркестр, играйте, болваны!

Какое дело было разгулявшимся искателям приключений до толстого старого капитана! Ну конечно, он славный малый, но запрещать пассажирам из-за его сердечного приступа веселиться — это уж слишком!

Видя, что с этой публикой ему не справиться, Джексон приказал музыкантам прекратить игру. С таким же приказом он отправил стюарда в спортивный зал, где веселились пассажиры второго класса.

Тем временем Мэнсфилд словно окаменевший стоял на крыле мостика, не замечая ни ливня, ни шквальных порывов ветра. Внезапная смерть капитана, который был к нему так добр, его ошеломила. Он мучительно вспоминал их последний разговор.

Три дня назад, после дневной вахты Аллисон пригласил его в свою каюту. Он часто звал к себе второго помощника поиграть в шахматы. На этот раз, как всегда, они сели за шахматный столик, но долго не начинали. Капитан все о чем-то думал. Потом он спросил:

— Как по-твоему, Майкл, сколько мне еще осталось тянуть на этом свете?

— Вы не так стары, сэр, — сказал Мэнсфилд. Неожиданный вопрос капитана вызвал у него легкое недоумение.

Аллисон вздохнул:

— У тебя доброе сердце, Майкл, и ты недурно воспитан. — Улыбнувшись, он грустно покачал головой: — Нет, мой мальчик, шестьдесят два — это немало. Твой капитан уже стар, болен и стар. В моем возрасте пора думать о спасении души. Или ты не веришь в ад?

— Вам рано об этом думать, сэр.

— Тебе кажется, в своей жизни я мало грешил?

— Мы все грешны.

— Это правда, мой мальчик, грешны все. — Он сделал первый ход пешкой и снова надолго умолк. Мэнсфилд никогда не видел его таким. Лицо капитана, обычно добродушно-веселое, с густой сеткой красных прожилок, сейчас было безучастным и серым. Он смотрел на шахматную доску, но взгляд его был устремлен на что-то другое. Казалось, он был повернут в него самого. Мэнсфилд смутно чувствовал, что в душе старика идет какая-то борьба. Капитан явно хотел сказать что-то важное, но не решался.

На шестом ходу, потеряв ферзя, Аллисон засмеялся:

— А ты говоришь, я не так стар. Вот тебе доказательство. Когда-то я не проигрывал ни одной партии. Мне всегда чертовски везло. Я играл без оглядки, крупно играл. — Помолчав, заговорил опять: — Жизнь — та же игра в шахматы. Когда-нибудь да получишь мат… И возлюбит господь покаянных… Вздор, как ты полагаешь?

— Я не могу назвать себя атеистом, сэр, но… — Мэнсфилд замялся. Он видел состояние капитана, и ему не хотелось неосторожным словом огорчить его.

— Ты не желаешь быть со мной откровенным?

— Нет, сэр, я со всеми стараюсь быть откровенным. Мне кажется, если бог есть, то с неба ему до нас далеко.

Вскинув свою гривастую голову, Аллисон громко захохотал.

— Кость мне в глотку, верно, Майкл, до неба не близко!

— Конечно, сэр.

— И можно послать этого старца к дьяволу, не так ли?

— Как вам угодно, сэр.

— А ты не боишься, что из старого Аллисона черти вытопят жир?

— Не думаю, сэр.

К Аллисону возвращалась его обыкновенная веселость. Мэнсфилд смотрел на него и тихо радовался.

— Когда человек болен и стар и ему нечего больше брать от жизни, одному ему становится скучно, — сказал капитан, продолжая игру. — В монастырях, говорят, неплохая братия. Но раз все это вздор, тут ничего не поделаешь… Майкл!

— Да, сэр.

— Тебе очень хочется стать капитаном?

— Я для этого учился, сэр, и теперь был бы плохим моряком, если бы не мечтал стать капитаном.

— Тебе следует жениться, Майкл.

— У меня пока нет невесты, сэр.

— Ты сделал своей невестой «Вайт бёрд», это ни к чему, Майкл. Железная коробка никогда не заменит близкого человека. — Задумавшись над очередным ходом, Аллисон вдруг оживился: — Послушай, Майкл, два года мы играем с тобой в шахматы, но ты никогда ни о чём меня не спрашиваешь.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, сэр?

— Тебе не любопытно узнать, как я жил?

— Мне было бы очень приятно, сэр. Я не смею вторгаться в вашу личную жизнь.

— Чепуха, Майкл, разве мы с тобой не приятели? Представь себе, этот мешок с костями и жиром когда-то был лишь хилым скелетом. Я вырос в нищете и до шестнадцати лет меня пинали, как шелудивого пса. Или ты думал — я родился миллионером?

— Люди рождаются свободными и равными в правах. По-моему, их равняет то, что они рождаются голыми.

— Браво, Майкл, под твоим черепом кое-что шевелится. Но не думай, что миллионерами становятся обязательно грабители. Миллионер грабит, когда он уже миллионер, так устроено в жизни. Иначе нельзя оставаться миллионером. Но большие деньги иногда можно заработать честно. Твоему капитану первые два миллиона дало море. Я тогда служил рулевым на рефрижераторе «Кейбл». Он был резвым ходоком, но его остойчивость никуда не годилась. Возле Бермудских островов мы попали в приличный шторм, и «Кейбл» здорово лег на правый борт. Мы старались выровнять крен, но из этого ничего не вышло, «Кейбл» медленно погружался в воду. Капитан боялся оверкиля. Он приказал всем покинуть судно. Я понял, что тут есть шанс, и решил рискнуть. Мне не верилось, что «Кейбл» пойдет ко дну. В его трюмах были бананы, полторы тысячи тонн. Бананы не тонут. Я спрятался в форпике и остался на борту. Команда меня не искала, они сразу ушли на шлюпках к островам.

Мэнсфилд слушал, затаив дыхание. Старый Аллисон вырастал в его глазах до размеров героя.

— Получилось, как я и думал, — рассказывал дальше капитан. — «Кейбл» затопило только наполовину. Его мотало по морю почти три недели. С питьем и едой у меня было все в порядке, можно было жить хоть целый год. Я был не глуп, мой мальчик, и хорошо знал морские законы. Когда команда покидает судно, оно достается тому, кто на нем рискнет остаться и сумеет исправно вести вахтенный журнал. Я все делал по закону. Журнал мне пришлось завести новый — старые судовые документы унес капитан… На девятнадцатый день «Кейбл» заметили с канадского транспорта. В бинокль они видели, что на внешней обшивке левого борта стоит человек, как на палубе. Моя фигура их заинтересовала, и они подошли ближе. Капитан транспорта выслал шлюпку, чтобы снять меня с «Кейбла». Он считал, что я жду помощи. Но покидать судно я не собирался. Они уговаривали меня несколько часов, а я отвечал, что готов заключить с ними контракт на буксировку моего парохода в Нью-Йорк. Тогда они попытались самостоятельно завести буксир, чтобы за ними признали спасение «Кейбла». Канадец надеялся получить половину его стоимости, но я, говорю тебе, был не глуп. Они забрасывали фал раз десять, то с кормы, то с носа. Я носился по судну как угорелый, но завести фал не дал. Они его закрепят, а я по нему — топором. Им ничего не оставалось, как согласиться на мои условия. Потом капитан транспорта доказывал в суде, что спас меня и мое судно. Он ссылался на то, что на контракте нет его подписи, а я представил вахтенный журнал, в котором объяснил причину, почему ее нет. Чтобы получить его подпись, он заставлял меня перебраться к нему. Я бы сошел с «Кейбла», и назад бы они меня не пустили, а тогда попробуй докажи, что я покинул судно не по своей воле. Я вовремя разгадал его ход, и «Кейбл» достался мне. Он стоит шесть миллионов, но я продал его за два. Сто тысяч из них я отдал канадцам, хотя мог не давать ни цента. Мне было жаль капитана транспорта, суд обвинил его в жульничестве, и все присудили мне. Но я решил, что свои сто тысяч они заработали, я обещал им такую сумму… — Взглянув на часы, Аллисон поднялся. — Когда-нибудь я расскажу тебе все подробно. Скоро Гавана, пойду на мостик…