Владимир Березин - Последний мамонт

Нужно ещё раз сказать, что эти проводки могли быть осуществлены лишь благодаря героической работе советских полярников до войны, и мужеству экипажей, понимавших, что они находятся в зоне боевых действий.

Еськов сидел на большом геологическом совещании.

На совещании им всем раздали задания на перспективу, а потом, в качестве третьего, сладкого блюда, устроили разнос.

Нашлось для каждого — и за не сданные вовремя и плохо оформленные отчёты. За утрату имущества, особо — за утонувший трактор. Начальник распекал их долго и сладостно.

Но отчего-то в его списке Олегу попало больше прочих — именно потому, что он не дождался помощи и переплыл пролив сам.

Они лениво ждали, пока он перестанет орать, потому что знали: когда начальство орёт, это верный сигнал того, что беда миновала.

А вот когда высший начальник вызывает тебя к себе и говорит подчёркнуто вежливо — туши свет, сливай воду. Пришла вкрадчиво беда, и тут только молись своим богам, у кого какие есть.

Даже сам Олег, потупившись, записал к себе в полевой дневник за начальником к слову брошенную фразу: «…и не лапай соседа, он тебе не коллекторша».

Но тут, когда начальник уже успокоился, Еськов вдруг брякнул:

— Николай Павлович, всё это хорошо, да только не пришёл бы никто за Олегом. Ни до, ни после контрольного срока.

Все вдруг поняли, что это именно так: сложность поисковых работ на островах всем была известна, шансов, что одиночку найдут, не было никаких.

То есть найдут, конечно, — при уточнении карт, случайно — лет через пять, а то и десять.

И в лучшем случае пальнут из карабинов, сложив из камней пирамиду над скелетом. А то и скелета никакого не будет — объедят зверки, как объедали тысячи лет всякое мёртвое тело, раскидывая кости. Это мамонту хорошо — его кости особо не раскидаешь, едино будет понятно, что это мамонт.

А человек — гость на этой земле, кости его тонки и хрупки.

И начальник это понимал достаточно хорошо — больше, чем кто-либо из присутствующих.

Оттого открыл начальник рот, взмахнул рукой:

— А, значит, некоторые, вернувшись с фронта, решили, что… — и тут пропал у него от ярости голос. Открыл начальник рот, да не сказал ничего. Пропел что-то на низкой ноте, да и хлопнул дверью.

Олег переглянулся с Еськовым, и они пошли к себе в барак.

— Знаешь, я всё-таки не понимаю, — сказал Еськов, — как ты решился. Я бы, наверное, так и ждал.

— Я просто думал, что сойду с ума. Я да собака, ну и череп — такой же, как у нас перед входом стоит. Огромный, как бронеколпак, череп быка примигениуса. Ползал по нему, обмерил. Мамонтов твоих любимых видел — но так себе мамонты, разрозненные кости. А потом у меня лодку унесло.

Начал, понимаешь, со знаменитостями говорить. И как понял, что с ума схожу, что ко мне то капитан Флинт заявится, то Дик Сэнд, решил, что медлить нельзя.

И тут от ужаса я решил плыть на плоту. Нашёл сухие брёвна, связал кое-как, порвав палатку на полосы, мотор у меня был и бензину немного. Просто повезло — в проливе не было волнения и погода прекрасная.

Ты в романтическую шелуху не верь, у меня был трезвый расчёт — пока волны нет, я успею пройти пролив.

А не успею, останусь жить внутри черепа быка навсегда, там и помру. Можно, конечно, но такое можно делать только ради какой-то идеи, а так-то что? Вот знаешь, как с Минеевым было?

— С Минеевым?

— Ну да. С Арефом Ивановичем. Он героический был человек, да что там, сейчас-то жив, поди. Был Ареф Иванович партийный секретарь в городе Коканде, да с чекистским маузером повсюду ездил. Ну и потом в Первой конной армии товарища Будённого воевал.

Да только потом сказали ему стать начальником острова Врангеля. Он и стал, а как ты понимаешь, между Кокандом и островом Врангеля есть некоторая разница. Но партия сказала, и он стал начальником, дело-то такое.

Привезли его в 1929 году на ледорезе «Литке» вместе с женой и сотоварищами на замену Ушакову, там он и просидел два года.

А в тридцать первом году к ним судно не дошло — льдами раздавило.

На следующий год — бац! — снова ледовая обстановка швах. Начали их вывозить самолётами, потому как угля нет, запасов тоже.

А Минеев и говорит, что нельзя бросать тех, кого Советская власть завезла сюда при Ушакове. Потому как Советская власть крепка и простого человека не бросает. И остался Минеев дальше сидеть на острове. Дальше — больше: сидит на острове Врангеля Ареф Иванович Минеев и ждёт пароход «Челюскин», который ему привезёт топливо и продовольствие, ждёт-ждёт, а «Челюскин» к нему не приплывает — по понятной тебе причине.

Ну и только летом 1934 года пришёл к Минееву ледокол «Красин», и Минеева увезли, чтобы вручить ему орден Трудового Красного Знамени. Да и потом он много чего разного делал — а тут, на острове Врангеля, есть горы его имени.

Так что я тебе скажу: если у тебя личный состав за спиной, дело какое великое, то зимовать резон есть, а если ты по глупости на остров попал, то сгинешь без следа.

— Знаешь, Олег, — сказал Еськов. — Тебе бы книгу написать. Ну, про Дальстрой — только честную, не всякое «Далеко от Москвы», а вот честную. Без экзотики, но про науку, я вот тебе завтра расскажу, что сам хотел написать…

Но на следующий день вдруг выяснилось, что Еськова откомандировывают в распоряжение особой научной группы, о которой никто не имел понятия. Прошелестел слух, что ищут уран, но этот слух тут же увял, как цветок при первых заморозках.

Дело, по всей видимости, было непростое, не тёплое, и Еськову никто не позавидовал.

Но ему было не до общего одобрения — он приближался к мечте, лохматой мечте с изогнутыми бивнями, последнему мамонту Земли.

На это он бы сменял любой орден Красного Знамени, который у него, кстати сказать, был — честный, заработанный кровью орден.

Берег Ледовитого океана, июль 1951

68°54′38″ с. ш. 179°27′32″ з. д.

Михалыча они взяли с собой, и его выдернули прямо из склада с образцами, где он не работал (а что делать завхозу среди проб), он там предавался тихому весеннему пьянству.

Михалыч сидел в камералке среди мешочков с пробами. Он был похож на колдуна, который вот-вот начнёт жечь какую-нибудь труху и лепить из горького дыма будущее.

Только приглядевшись, Еськов понял, что его съёмщик совершенно пьян. Кто и как достал спирт, было совершенно неясно. Сам Еськов был не против пьянства, но никогда не пил с подчинёнными по их инициативе.

Это осталось у него с фронта — нельзя управлять людьми, с которыми пьёшь. Нельзя приказывать людям, что видели тебя осоловевшим, не то чтобы даже пьяным, но просто изменившимся. Он пил со своими бойцами только на похоронах или когда из дивизии привозили медали — и то и другое случалось часто. Но тогда спирт уходил легко, как последнее дыхание раненых.