Игорь Зотиков - Пикник на Аппалачской тропе

Спать мне постелили на втором этаже. Дело в том, что здесь, как и во многих американских загородных домах, главная комната не имела потолка, ее потолком была крыша. Зато у прихожей, расположенной под той же крышей, потолок был, он-то и образовал как бы пол второго этажа, с которого, как с балкона, было видно, что делается в главной комнате.

Ребекке нездоровится, — по-видимому, перетрудилась или простыла, делая клетки для кроликов.

— Почитай мне что-нибудь, мама, — просит она, как маленькая.

— Хорошо, — говорит Энн и берет какую-то зачитанную книжку.

— Игор, иди сюда, я буду читать нашего любимого поэта, Роберта Фроста. Ты читал Фроста, Игор?

— Нет, первый раз слышу… — покраснел, наверное, я.

Энн начала читать. Это были первые американские стихи, которые мне читали. И понял я мало. Но по выражению их лиц я догадывался, что каждое слово поэта их волновало. Ну а потом, почувствовав, что я мало понял, Энн начала пересказывать мне их содержание.

— Мое любимое стихотворение — «Непройденная дорога», — сказала она под конец разговора.

Когда Энн спустилась спать в основную комнату — она спала на лавке у буржуйки, я взял свечу, книгу и долго вчитывался в это стихотворение. Потом перевел, и вот что у меня получилось:

10 марта, суббота. Встал, как всегда, в шесть тридцать и с утра был уже на улице. Хозяйки еще спали. Вокруг пасмурно, но прекрасно. В тумане видны очертания красных скалистых берегов. С ревом, похожим на шум горных рек, вливались в залив из невидимого отсюда океана струи прилива. Снега почти нет, кругом рыжая прошлогодняя трава и похожие на большие ели кипарисообразные деревья.

Дом стоит на самом мысу. Вокруг, с трех сторон, вода, резкое кряканье уток. Рядом вертится колли. Зовут ее Ачико, что по-японски значит «морской лев». Так назвал ее Роб.

Весь день я делал мужскую работу. Оказалось, что большой подвал под домом залила вода.

— Не можешь ли ты, Игор, как-нибудь откачать эту воду?

Я так хотел не подкачать, что нашел где-то длинную резиновую трубу и ухитрился сделать сифон. Можно было спустить один конец шланга под обрыв. На это ушло полдня, включая купание в ледяной воде подвала, но хозяйки остались довольны. Вода, на мое удивление, стала уходить.

— Игор, а не сделаешь ли ты домик для овцы, а то она скоро окотится?

Сделал я и похожее на двускатную палатку треугольное сооружение, которое всем очень понравилось.

На обед мы ели борщ по рецепту, который я им когда-то оставил, и хлеб с чесноком. А за окнами стало еще красивее. Наступал полный отлив, со всех сторон блестели покрытые водорослями и серым песком отмели, в образовавшихся озерцах плавали дикие утки.

И тут за обедом я рассказал Энн и Ребекке о своем переводе стихотворения. Помолчали.

— Понимаешь, Игор, в первом, простом, поверхностном толковании — это стихотворение о том, что автор, поставленный перед необходимостью выбрать дорогу, выбирает нехоженую, нестандартную, необычную дорогу. Но более глубокий смысл его в том, что нет в жизни, как правило, объективных критериев, чтобы сказать, по которой из дорог надо идти, когда дороги раздваиваются. И, не имея критериев для выбора, человек поставлен перед необходимостью принимать импульсивные, почти интуитивные решения, какую же из дорог выбрать. И вывод стихотворения уже совсем другой: человек должен выбирать направления своей жизни по едва уловимым намекам, но потом жизнь заставляет его принимать на себя всю ответственность за эти решения. Все стихотворения у Фроста такие же — простые сверху и сложные внутри. За это его и любят, Игор.

Мы опять помолчали, и Энн вдруг рассказала о том, что, когда они остались без Роба, им пришлось, чтобы не закладывать землю, зарабатывать себе на пропитание, собирая и продавая знаменитых кламов — морских съедобных ракушек, которые по вкусовым качествам и стоимости не уступают устрицам. Оказывается, во время отлива их тут каждый сборщик собирает по нескольку бушелей, а бушель — это корзина, равная по объему двухведерной кастрюле. Энн и Ребекка за один отлив собирали у себя примерно один бушель и продавали его за восемнадцать — двадцать долларов. Этим и жили.

Слушать дальше я уже не мог.

Выпросив у Энн какие-то старые грязные ботинки, побежал вниз, к полосе отлива, собирать кламов. Энн вооружила меня вилами на короткой ручке с изогнутыми в виде крючьев зубьями и деревянным корытцем с ручкой. Туда надо было класть ракушки. Деревянные боковинки корытца имели много щелей, через которые уходила вода, а кламы оставались.

— Ищи такие места на мокром песке и иле в полосе отлива, где видно много мелких дырочек, в которых пузырится воздух. Вот тут и копай, — напутствовала меня Энн. — Ведь эти пузыри выпускают кламы.

Оказалось, на глубине десяти — пятнадцати сантиметров их полным-полно. Правда, Энн предупредила: мелких не брать, пусть растут. А крупных, увы, было значительно меньше. Ведь здесь проходит много сборщиков. Оказывается, земля Энн заканчивается на границе верхнего уровня прилива. Все, что ниже, открытые в отлив отмели океана, принадлежит всем.

До начала прилива я успел набрать полведра кламов. Когда вернулся, Энн подписывала какие-то важные бумаги. Оказывается, она держательница многих акций и помимо этого три дня в неделю по четыре часа работает в ближайшем городке, ухаживает за престарелым джентльменом.

Я представил, как в любую погоду, рано утром, когда еще темно, она упрямо идет по скользким тропинкам к своей машине и мчится в город ухаживать за немощным стариком. Совсем не бедная, немолодая уже женщина, а как приходится крутиться. И никто вокруг не удивляется — это и есть Америка!

11 марта, воскресенье. Завтра Ребекке надо ехать в школу, а мне — в университет штата Мэн. Встали рано утром — еще темно, затопили печку, чтобы немного согреть комнату и вскипятить чай. Скоро должен прийти в гости к Ребекке ее «бой-френд», то есть друг, Мартин, — они собираются ехать на встречу «Общества друзей». Под «Обществом друзей» в Америке понимается общество квакеров. Оказалось, что Энн — квакер и Ребекка — квакер и что они обратили в свою веру и Мартина, который учится в одной с Ребеккой школе.