Ольга Погодина - Золотой фазан

-- И ты поедешь? — всплеснула руками мать.

— И я поеду, — гордо вскинул голову Коля, — Николай Михайлович мне рекомендацию дает, в Варшавское юнкерское училише, — До Петербурга поеду с ним. Ему спутник для сопровождения коллекции надобен, он сам мне сказал. А слово у Николая Михайловича знаешь какое крепкое!

— Благослови его Господь, — пальцы матери задрожали. Коля знал, каких трудов ей стоило пристроить сына в гимназию. О большем для него после смерти отца она не смела и мечтать. А Варшава открывала перед Колей такие перспективы, что голове впору закружиться!

У двери раздались шаги, скрипнула дверь в сенях, однако ни мать, ни Иришка и ухом не повели, словно человек шел хорошо знакомый.

— Кто это? — Коля слышал, как кто-то в сенях раздевается.

— Да это Наденька, жиличка наша, я же тебе писала, — пояснила мать, — Родион Андреевич как-то привел, попросил пустить жиличку, в лавке у него она работает. Ну, я твою комнату ей и отдала до поры…

Прежде чем Коля открыл рот, чтобы сказать, что теперь, пожалуй, придется жиличке поискать себе другое жилье, дверь отворилась и в комнату шагнула девушка, на ходу стаскивая платок с льняных волос:

— Здрассьте, Лидия Станиславовна, вот я тут Ирише леденцов купила…

Голос ослабел и замер, словно гостье вдруг не хватило воздуха. Обернувшись, Коля увидел, что у косяка, охватив пальцами горло, стоит и смотрит на него моховыми глазами та, что так часто снилась ему по ночам:

— Настасья…

— Да вы знакомы! — удивилась мать, — И что я, дурочка, не сообразила, что на Уссури вы могли повстречаться! А почему Настасья?

— Надя, — успев прийти в себя, сурово отрубила Настасья, — Нет у меня другого имени.

— Надя, — послушно повторил, растерявшись, Коля.

Потом они долго, до самой поздней августовской темноты, пили чай, и Коля рассказывал все, что с ним приключилось за эти два года, а женщины послушно ахали. Наконец, мать, видимо, ощутив его нетерпение, увела спать Иришку, и они остались одни.

— Настасья…

— Надя, — моховые глаза глянули жестко, — Теперь я Надя. Николай Михайлович велел мне старую жизнь забыть, и в реку вместе с именем выбросить.

— Николай Михайлович? — изумлению Коли не было границ, — Когда? Как?

— Это я уж потом, от твоей матери поняла, кто он таков, — сказала Настасья, — нет, Наденька! — а тогда… тогда он просто пришел в тот трактир. И стал играть. Долго играл. Почти все проиграл, а потом выигрывал начал. И выиграл у моего «суженого» все подчистую. А потом и меня.

Коля глядел на нее во все глаза и вспоминал, как его распекал Николай Михайлович. Как было обидно ему тогда, как он считал Пржевальского бесчувственным трусом. Но все, что видел он потом, — и в гавани святой Ольги. И на Ханке, и во Владивостоке, и В Николаевске, — теперь складывалось, будто мозаика, в единую картину.

— Потом он велел мне ждать, а сам ушел, — продолжала рассказывать девушка, — Вернулся с Родионом Андреевичем. Я тогда как в тумане была. В карты выиграли…теперь вот ведут куда-то. А Николай Михайлович меня в лодку посадил:

«В Иркутск, — говорит, — С Родионом Андреевичем поедешь. От здешней мерзости подальше. А прежнюю свою жизнь забудь и в реку с именем выбрось. Вот так!» И как в воду-то плюнет!

— А дальше что?

— Стою. Смотрю на него. Он помолчал-помолчал, а потом говорит: «Молодец, говорит, девица. Крепкой породы. Не завыла. А завыла бы, дак я б тебя обратно вернул!»

— Ну, это он так просто сказал, потому что женских слез не выносит, — вставил Коля.

— Потом я это из твоих писем поняла. А тогда…тогда испугалась очень.

— Так и расстались?

— Да, почти. Потом пошел он было по берегу, потом обернулся и спрашивает: «Ну-с, девица, надумала ли, как тебя теперь называть?» Запомнить, говорит, хочу для истории.

— А ты?

— Я говорю — Надеждой. Теперь меня будут звать Надеждой.

— А он?

— Помолчал, а потом крикнул, уже совсем издалека: «Хорошо придумала! И смотри, Надежда, чтоб ее у тебя теперь никогда и никто не посмел отнять!»