Ольга Погодина - Золотой фазан

Коля подивился необычайной складности написанного. «Читаешь — и слова как будто в уши льются!» Но, — самое удивительное, — читая эти строки, можно было себе представить, что речь идет о чем-то необыкновенном, как Северный Полюс, Санкт-Петербург или мороженое (его Коля видел на одной открытке).

Кроме водного сообщения через Байкал вокруг южной оконечности этого озера существует еще сухопутное почтовое, по так называемой кругобайкальской дороге, устроенной несколько лет назад. Впрочем, летом по этой дороге почти никто не ездит, так как во время существования пароходов каждый находил гораздо удобнее и спокойнее совершить переезд через озеро.

«А я и не знал! — удивился Коля, — Вот было бы здорово обратно поехать берегом! Глядишь, вызнаю дорогу да буду потом сам на баргузинского соболя ходить! Соболя на Баргузине — лучшие и самые дорогие, а охотники из Иркутска туда ездят только когда станет Байкал, по льду, как мы с батей. И далеко-то от побережья не уходят. Но если в осень по той дороге пойти, когда снег еще не такой глубокий, мы с моей Белкой в лучшие места попасть сможем. Враз разбогатеем!».

За дверью послышались шаги и Коля торопливо закрыл тетрадь.

— Ты что это здесь сидишь? — весело спросил его Николай Михайлович, — День такой погожий, а вокруг — эдакая красотища! Так бы и простоял у поручней до самого Посольского!

— А дальше, после Посольского… куда? — быстро спросил Коля.

— Дальше на почтовых поедем, в Сретенское, что на реке Шилка, — тут же ответил Николай Михайлович и Коля понял, что он загодя хорошо продумал их будущий маршрут, — Это с тысячу верст будет, но по моим подсчетам, если без остановок, в несколько дней пройдем. А в Сретенском снова сядем на пароход.

— Ух, здорово! — не удержался Коля, хотя мысль о том, что можно в несколько дней проехать тысячу верст, не слишком укладывалась в голове.

— Эх, юность, — ухмыльнулся Николай Михайлович неизвестно чему.

В Сретенское прибыли пятого июня. К этому моменту Коля о пароходе и думать забыл: дороги были ужасные, от долгой езды в тряской почтовой пролетке его мутило и больше всего он хотел бы выспаться. Ночи, кроме того, стояли холодные: несмотря на то, что днем солнце пригревало, к рассвету невозможно было согреться даже в длинных дубленых овчинных шубах мехом вовнутрь. А Коля-то, признаться, счел Николая Михайловича неженкой, когда тот настоял купить их в Иркутске! Местность вокруг большей частью была гористая и пустынная, немногие русские деревни или бурятские улусы, попадавшиеся на пути, проезжали без остановки. Остановились только пару раз — один раз Николай Михайлович заприметил на пригорке стаю дроф и ни в какую не желал уезжать без добычи, однако дрофы оказались пугливыми и скрылись, едва охотники попытались подойти на выстрел. В другой раз остановились поговорить со старым бурятом об особенностях охоты на табарганов, связку шкурок которых тот тащил на плече.

Сретенское встретило путников жарой и пылью. Выяснилось, что пароход отойдет только через несколько дней, и Николай Михайлович досадовал на промедление, стремясь поскорее попасть на Уссури, пока еще не спала высокая весенняя вода. Но Коля, признаться, был рад возможности отоспаться в просторной деревенской избе, куда их поселили. Да и съестных припасов запасти следовало, — о буфетах на здешних пароходах и не слыхивали. По рассказам, пассажирами тут брали всех, кто мог заплатить, а потому последние набивались как сельди в бочку, спали вповалку на палубе и питались лишь принесенным с собой.

Четыре дня, проведенные в Сретенском, вовсе не показались Коле длинными, однако Николай Михайлович весь извелся от нетерпения, по три раза на дню посылая Колю сбегать на пристань и уточнить, когда отойдет пароход. Узнав, что отплытие, наконец, будет девятого, Николай Михайлович повеселел и весь вечер рассказывал Коле смешные истории из своего детства, которое он провел на Смоленщине в имении Отрадном.

Девятого июня они были на пристани еще до рассвета и первыми поднялись на борт, заняв прекрасное место на носу корабля. Палуба быстро заполнилась и, вот уже пароход тронулся.

— Наконец-то! — облегченно выдохнул Николай Михайлович, — Теперь-то поплывем, Николай, уж как быстро поплывем! До самого Амура дойдем в два счета!

И как сглазил! Не отойдя и сотни верст, пароход вдруг страшно заскрежетал, с размаху напоровшись днищем на какой-то подводный утес, развернулся и ткнулся носом в песок. Три часа прошли в бесплодных попытках залатать пробоину и снять пароход с мели, — Шилка, несмотря на начало лета, уже обмелела так, что глубина не превышала метра. Хорошо еще, что неподалеку оказался Шилкинский завод, да деревенька, в которой жили обслуживающие завод рабочие. Большинство пассажиров с грехом пополам разместили по избам. Николай Михайлович был мрачен и ночью Коля слышал, как он выхаживает по избе, бормоча что-то себе под нос.

Утром Коля сбегал на пристань и узнал, что пароход получил серьезную пробоину и отбуксирован на починку в Шилкинский завод, а когда его починят — неизвестно. Большинство пассажиров, знакомые с непредсказуемостью амурского пароходства, собрались возвращаться в Сретенское, но только не Николай Михайлович! Узнав эту нерадостную новость, Николай Михайлович тут же одел свою военную форму и при полном параде отправился на пристань, велев Коле не распаковывать вещи. Через час он вернулся с еще одним бывшим пассажиром, — русобородым иркутским негоциантом Родионом Андреевичем.

— Не будем ждать, время дороже денег! — отрывисто бросил он Коле, — Родион Андреевич, как и мы, имеет интерес плыть, а вместе нам нанять лодку с казаками-гребцами выйдет дешевле. Так что грузим вещи на лодку — и отплываем немедленно!

Коля знал, что денег на лодку у Николая Михайловича и у самого бы достало, однако уже столкнулся с тем, что тратит он их с большой осмотрительностью, если не сказать прижимистостью, и без крайней необходимости не выложит и копейки.

«Никак не могу привыкнуть к здешнему разбойству! — как-то в сердцах бросил он Коле еще в Иркутске, — Против европейских цены здесь в два раза выше, а качеством вещь хуже, а то и вообще ни на что не годна! Выехал из Санкт-Петербурга, имея при себе некоторые накопления за лекции, лошадей на два прогона и тысячу рублей. Думал, на год хватит, а с марта так поиздержался, что прямо беда!»

И самым удивительным было то, что привезенные из Санкт- Петербурга деньги, почти целиком уже потраченные на подготовку экспедиции, были вовсе даже не казенные, а лично Николая Михайловича. Это наполняло Колю смесью ужаса и благоговения. Сам он такой огромной суммы и представить не мог, а чтобы потратить ее «во славу науки и на благо отечества», так это было вообще невообразимо. Вот наоборот, что-то казенное на свое благо употребить — такое, пожалуй, сплошь и рядом случалось. И даже не то чтобы не осуждалось, — скорее, все относились к царящему вокруг казнокрадству с каким-то понимающим смирением, примерно как к слепням у воды.