Вилли Мейнк - Пойманное солнце

Поднимаясь по лестнице, я посмотрел вверх и заметил спускавшегося мне навстречу темно-коричневого маленького мальчика; в руке он держал клетку для птиц, н я очень обрадовался, увидев перед зданием церкви что-то живое. Вообще-то я хотел войти в церковь, но в домике священника, скрывавшемся в тени пальмы, царила сонная тишина, и я не решился дернуть колокольчик над дверью.

Сверху перед моим взором открывалась широкая панорама местности. Кое-что я видел ясно, а о многом, скрытом дымкой, только догадывался. Панаджи вырос вокруг покрытой лесами горы Алтинхо. Алтинхо — не очень большая возвышенность, но все же на ее круглой вершине можно почувствовать дыхание моря. Между пальмами стоят древние лиственные деревья, великаны с длинными зелеными листьями, через которые проглядывают крыши деревенских домиков.

Пятьсот лет назад Панаджи был рыбацкой деревней на Мандави, а в лесах на Алтинхо водились тигры, змеи, медведи, стада обезьян. В пятнадцатом веке султан Биджапура Адил-шах {44} построил на берегу реки укрепленный дворец. Во время боев между мусульманами и португальцами он был разрушен, а в 1615 году португальский вице-король его восстановил. В настоящее время во дворце размещаются правительство и законодательное собрание Гоа.

В его тени, фасадом к домам, стоит памятник аббату Фариа {45} , священнику и ученому из Гоа, который считается основателем учения о гипнозе. Аббат Фариа з конце восемнадцатого века путешествовал по Португалии и Франции. Александр Дюма упоминает имя этого легендарного священника в своем романе «Граф Монте Кристо». Я несколько раз останавливался перед памятником; он привлекал меня и отталкивал в одно и то же время. В нем было, казалось, нечто странное, но что именно — я не понимал.

Темная фигура священника властно простерла руку над склонившейся перед ним женщиной, у которой бронзовое одеяние соскользнуло с груди. За странными мрачными фигурами сияет небо, а мимо проходят люди, не обращая на них никакого внимания. Западноевропейская любовная сценка времен Боккаччо! Памятник кажется здесь чужим, он не соответствует очарованию города, хотя и построенного в португальском стиле, но сохранившего дух Гоа.

Я видел, как мальчик с клеткой в руке исчез в переулке. Панаджи затих в послеобеденном сне. Гоанцы научились защищать себя от солнца, убивающего и одновременно сохраняющего жизнь. Ни один здравомыслящий человек не пойдет в полуденный зной к парикмахеру. Мне захотелось немедленно посмотреть в зеркало на свою голову. Я спустился по лестнице и по опустевшим улицам пошел к отелю.

Рупию, предназначенную на сегодня городской нищенке, я уже отдал, так что мне больше не грозило услышать ужасающее «ссиб!». Она спала со своим ребенком под деревом на зеленом берегу напротив отеля «Мандави». Таксисты тоже отдыхали в тени, торговцы из ларьков около паромной станции клевали носом, и даже вечно улыбающаяся тоненькая девушка-дежурная в отеле задремала на своем стуле.

Шум на улицах затих. Громкоговорители наконец смолкли. Я сидел на балконе своего номера. У меня еще нигде не было такой возможности побыть наедине с собой, как в Панаджи. Десять дней без всякой программы, без спешки! Каменный пол балкона был еще теплым под моими ногами. Здесь принято дома, когда пет посторонних, ходить босиком; я был уверен, что и главный министр, который принимал меня сегодня в десять утра, дома тоже ходит босиком. Но во время приема на нас были начищенные до блеска ботинки. Отполированные водой!

Я подошел к перилам и посмотрел вниз. Семья рабочего-строителя из соседнего Мизоре, работающего здесь по контракту, улеглась спать со своими детьми в маленьком садике между берегом реки и улицей; старенький рыбачий катер поднялся днем вверх по течению; буйвол, который пасся на квадратном высохшем клочке!емли, теперь без движения стоял около воды…

Мне казалось, что ночь овеяла меня прохладой, но ветра не было, просто тьма — теплая, влажная и чем-то немного смущавшая. Из-за москитов нельзя было зажечь свет, да мне и не хотелось, хотя чудесная книга Такаджи Ш. Пиллаи {46} лежала на ночном столике. Спать же в такую ночь было просто невозможно.

Сегодня утром у меня был Боркхар. Я все еще слышу его тихий голос и вижу, как в только что выстиранном дхоти он сидит на моем балконе и грациозно пьет виски. Боркхар не боится пить виски даже в такую рань, а мне нет необходимости много говорить, потому что он поэт.

Он читает мне свое стихотворение, написанное на конкани. Я говорю, что оно мне нравится, и оно действительно хорошо, насколько я могу судить по звучанию и ритму. Стоит только на него посмотреть, на его жизнерадостные глаза, от которых ничего нельзя скрыть, на его стройные руки и ноги — и сразу можно сказать, что это настоящий поэт. «Боркхару, поэту, Панаджи, Гоа» — этого будет достаточно, если я захочу послать ему письмо. Его знает любой ребенок и, уж конечно, любой почтальон. Вот он сидит передо мной, с блеском ведет беседу, и мне кажется, что он относится к тем счастливцам, которым не грозит опасность постареть. В некотором смысле на его челе — знак бессмертия, бессмертия народных певцов, которые возрождаются вновь и вновь.

В ответ я декламирую стихотворение Гёльдерлина {47} на немецком языке, слова и ритм которого неизменно меня успокаивают. Итак, мы сидим на балконе, пьем чай и виски, так как в Гоа нет сухого закона. Я читаю стихи Гёльдерлина и с удивлением чувствую, что здесь они не звучат. Очень странно! Это очень похоже на те мысли, которые навевает статуя аббата Фариа в тени дворца и которые я гоню от себя.

Боркхар, естественно, аплодирует, но не просит меня перевести стихотворение на английский язык, что было бы мне трудно. Ведь и я не настаивал на том, чтобы он перевел мне свое стихотворение с конкани на английский.

В нашей беседе нет пауз. Боркхар рассказывает, что за последние двести пятьдесят лет в маленькой стране Гоа две тысячи писателей написали более десяти тысяч книг на четырнадцати языках. Как я уже говорил, он настоящий поэт, и даже цифры звучат у него поэтично.

Я охотно пошел бы с ним в маленькую пивную «Каравелла» в порту, где собираются крестьяне, рыбаки и лодочники, но мне кажется, что я не имею права отрывать его от поэзии.

В тот же день до обеда я поехал автобусом из Панаджи в Старый Гоа, чтобы увидеть потомков арабских жеребцов, привезенных в пятнадцатом веке из Ормузда {48} в Гоа, чтобы уловить игру кораллов и жемчуга из Персии, полюбоваться на фарфор и шелка из Китая, пряности и бархат из Малайи, которыми торговали когда-то на базарах города.

Путь недалекий, всего пять километров по асфальтированному шоссе вдоль берега Мандави. На полях убирают рис, обрабатывают землю деревянным плугом, запряженным буйволом, для второго посева. Два урожая в год, и все же риса не хватает, чтобы накормить население Гоа. Ежегодно ввозится несколько тысяч тонн риса из Уттар Прадеша, Махараштры и других штатов.