Георгий Чиж - К неведомым берегам

— Милый дружок, — говаривал он Невельскому, — жизнь бьет ключом сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких окраинах… Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом, укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель первого нашего гражданского образования и первого законодательства. На западе, отстаивая свою самобытность и свою государственность, нам приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша русская культура должна поднять культуру кочевническую… Работы, захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех… Жизнь прекрасна, потому что она — борьба. Без борьбы нет жизни!.. Огорчения, неудачи закаляют.

Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекающегося наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских действий, подвигов, в которых нуждается родина.

— Посмотри, голубчик, сюда! — и с этими словами Иван Петрович Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. — Курилы, Приморье, Амур — вот то, к чему должно, не мешкая, приложить руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом, укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное воронье… Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже каркает, уже всячески кружит приспособляется. Народ наш чувствует и понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке, идя по стопам Ермака. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из Якутска на Амур и основала Албазин сильную крепость, державшую в подчинении всю Даурию.

— И что же, отдали ее? — живо спросил Невельской. — Почему не помогли?

— Не сумели или не захотели, трудно сказать… Опасались угроз маньчжур, а, должно быть, можно было и не бояться: плохо знали, что делается у них.

— А теперь не боимся? Конечно, не боимся, — поспешил успокоить себя Невельской.

— Русских, голубчик, мало…

— Войск? — недоумевал Невельской.

— Руководителей, — коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского в недоумении, оборвал разговор.

Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу задумывался. Вопросы накапливались.

Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный, в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и учиться…

Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной убедительностью доказывал, что наша молодая литература, к которой с таким обидным пренебрежением относились оторванные от России, воспитанные иностранцами образованные круги русских верхов, крепнет с каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и более совершенную, чем иностранные образцы, форму.

Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг. Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом сравнения на этот раз служила басня «Воспитание льва» известного французского баснописца Флориана.

Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении директора вошел император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее вслушивался.

Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в духе христианской кротости и любви к подданным явно пришлось императору не по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления поставленных царем нечестных начальников…

Однако суровые морщины на лбу императора разгладились и по хмурому лицу скользнула, не задерживаясь, едва заметная улыбка, когда лев из крыловской басни вознамерился отдать царевича-львенка на воспитание царю птиц — орлу. Когда же лев задал уже прошедшему науку ученому львенку вопрос: «Как ты свой народ счастливым сделать чаешь?» — император весь превратился во внимание.

«У птиц недаром говорят, что я хватаю с неба звезды, — сказал с убеждением львенок. — Когда ж намерен ты правленье мне вручить, то я тотчас начну зверей учить вить гнезды…»

Видимо, не ожидавший такого оборота, император, давясь беззвучным смехом, выхватил носовой платок и, боясь уронить свое достоинство в глазах класса офицеров, не прощаясь и заплетаясь шпорами, поспешно вышел. За ним семенил Крузенштерн.

— Что это такое? Ты учился чему-нибудь подобному? — спросил царь в коридоре.

— Эта новость, ваше величество, именуется «история российской словесности». Заведена у меня и у сухопутных…

Наибольшее, однако, влияние на складывавшийся духовный облик Геннадия Ивановича Невельского оказало тесное его общение с молодым астрономом Зеленым. С этих пор Невельской перестал смотреть на астрономию как на какую-то прикладную расчетную науку, необходимую только для ориентировки на море и на суше. Уроки Зеленого будили мысль о беспредельности мироздания. Они учили о многовековой борьбе астрономии с астрологией, с этой таинственной наукой жрецов, с суеверными учениями ее, о тесной личной связи каждого человека с планетами и звездами, о замысловатых туманных предсказаниях гороскопов и их действительной ценности…

Склонный к анализу пытливый ум Невельского за этот год окреп, установился: юноша решительно перестал принимать все сообщаемое «на веру», без тщательной самостоятельной проверки. Он возмужал и созрел, как говорится, «вырос», но, увы, только душевно, и царского повеления не выполнил — не утратил мальчишеского вида и не прибавил ни вершка в росте.

Через год выдающийся по успехам гардемарин Невельской стал обыкновенным мичманом 27-го флотского экипажа, вынужденным за неимением высоких покровителей самостоятельно пробивать себе дорогу в жизнь.

Но лишний год, проведенный в корпусе, расширил и углубил научную подготовку. Еще через год мы видим Невельского в числе слушателей морских офицерских классов; зиму учится, лето плавает и, меняя руководителей, корабли и моря, приобретает необходимый морской опыт. Еще три года рядовой морской лямки — и рядовое же производство в лейтенанты…

И вдруг Геннадия Ивановича Невельского командировали на корабль, на котором приучался к морскому делу второй сын царя — десятилетний великий князь Константин Николаевич. Ему предстояло в будущем командовать флотом, а потому с пеленок он носил звание генерал-адмирала. Пока что, однако, по воле своего воспитателя контр-адмирала Литке генерал-адмирал Константин должен проходить морские практические науки под руководством скромного и знающего лейтенанта Невельского.