Владимир Иорданский - Африканскими дорогами

Когда годами позже в городах Ганы появились первые группы, увлеченные идеями социальной справедливости, ими в иных случаях двигало негодование жаждой накопительства, рвачеством, коррупцией, сопровождавшими нарождающийся капитализм.

Еще одной силой, вытолкнувшей на первый план африканской истории плеяду духовных лидеров, была постоянно крепнувшая тяга к национальному освобождению.

Учение Симона Кимбангу не забывалось. В соседнем с Заиром Конго по деревням звучали песни, предвещавшие конец господства белого человека.

Один из гимнов был пронизан болью за порабощенную родину:

«Конго, мирный край, почему тебя топчут иностранные солдаты? Плачь, Конго, говори и скажи нам, кому ты принадлежишь, Конго?»

Но одновременно слышались и оптимистические ноты: «Братья Конго, совершите последнее усилие… Через несколько дней, может быть, завтра, будет вынесен приговор „злым людям". Что вам известно? Что вам известно, братья? Братья Конго, совершите последнее усилие, „злые люди“ будут изгнаны. Они умрут, они умрут вместе со своей ненавистью».

«Злыми людьми» называли европейцев.

В то же время конголезцы зачастую стремились встать выше националистических страстей. Свою борьбу за свободу родины они очищали от расистских предубеждений. В деревнях была записана народная песня, в которой говорилось: «Мы не хотим споров, мы не ищем вызова, мы родились мудрыми, мы не осуждаем ни одну из рас, мы никому не объявляем войны, ибо мы все — люди».

В этих словах заключен смысл, составляющий самую суть человеческой культуры.

Меня глубоко взволновал факт, что песня эта была сложена в 1940–1942 годах, когда на конголезский народ обрушились жестокие репрессии колониальных властей. Только люди большой души могли в такое страшное время найти столь светлые слова!

Без сомнения намечался прорыв в узком, тесном кругу архаичных представлений. Во-первых, раздвигался — и стремительно — мир, охватываемый взглядом человека. Тот начинал размышлять в масштабах нации, всей страны, а не в привычных рамках своего рода или племени. Во-вторых, увиденное им больше не было статичным, неподвижным, а постоянно и бурно менялось. Общество, в котором жил человек, обновлялось.

В новом, более широком, чем прежний, круге идей были признаки, говорившие о начале ломки архаичного сознания. Скептицизм отбрасывал все дальше за границы допускаемого умом невероятное, мистическое. Появился становящийся все явственнее рубеж между объективным миром и миром религии, между знанием и верой, рубеж, которого не знало архаичное сознание. А гуманизм, прозвучавший в крестьянской песне, подтверждал, каких высот достиг человеческий ум и как решительно он отвергал былую свою заземленность.

И все-таки было бы неосторожно впасть в преувеличение. Многие в Африке часто видели, как оно вело сначала к безобидному замалчиванию, а потом ко все более активному затушевыванию фактов.

Обычно бывало так, что новые идеи и представления еще не отмежевывались полностью от старых, традиционных. За спиной «пророка» нередко скрывался древний культ предков, его борьба с колдунами сплошь и рядом опиралась на веру в магию, а на месте былой клановой ограниченности развивалась религиозная нетерпимость. Тяжелый, плотный слой буквально вросших в сознание предрассудков разрывался с трудом.

И в Народной Республике Конго и в Заире, где мне довелось побывать неоднократно, я наблюдал много примеров того, как медленно изживались древние представления. В частности, из-за влияния афро-христианских сект.

В Браззавиле народной власти пришлось столкнуться с откровенной враждебностью секты мацуанистов: те отказывались сотрудничать с молодым государством в ожидании прихода мессии — Мацуа.

Мне рассказывали, что они не сообщали властям о смерти близких, чтобы не запрашивать разрешения на похороны. Они сами делали гробы и хоронили мертвых тайно, в известных только им местах.

Общим для мацуанистов был отказ платить налоги, участвовать в выборах. Пытаясь образумить этих людей, конголезское правительство обратилось к ним: «Если вы не хотите платить налоги, то сдайте ваши ружья и не ходите по дорогам, проложенным на деньги налогоплательщиков».

И что же? Мацуанисты начали сдавать свои ружья.

Афро-христианские церкви, таким образом, очень быстро обнаруживали свою вторую, реакционную сторону. Да и могло ли быть иначе, если многие издревле сложившиеся представления ими не разрушались, а ассимилировались?

В конечном счете механизм архаичного сознания ломался лишь частями, и эта замедленность его разрушения оставляла глубочайший отпечаток на массовых народных движениях, на процессе формирования новых взглядов, нового мировоззрения.

Реакция мацуанистов на политику правительства Народной Республики Конго в значительной степени объяснялась тем, что они надеялись на второе пришествие обожествленного ими человека, а в ожидании отвергали любую возможность компромисса или сотрудничества с «земными» властями. Каким же образом действовал в этом весьма типичном случае механизм архаичного сознания?

Говоря о мировоззрении своих соотечественников, молодой, рано погибший в нелепой катастрофе конголезский исследователь Жозеф Пуабу писал, что, по их мнению, все существующее, даже божественное, должно иметь материальную оболочку. Он подчеркивал, что в глазах конголезцев сама душа человека телесна.

Эта архаичная концепция встречалась в представлениях мацуанистов с другой — с культом предков, которым смазывалась грань между человеком и богом. Тем самым снимались последние сомнения в том, что божественное начало может получить свое физическое, материальное выражение в простом смертном.

Мысль в этом направлении работала не только у мацуанистов. Сходную логику легко было обнаружить в том, как был окружен ореолом сверхъестественности видный заирский патриот Пьер Мулеле.

Мне приходилось встречаться с ним, когда он жил в Конакри, и я вспоминаю его как человека глубоких убеждений, большой страстности. После провозглашения независимости Конго (Леопольдвиль) Пьер Мулеле продолжал в парламенте и правительстве борьбу за демократизацию страны, за улучшение жизненных условий народа. Это встречало сопротивление, и он был лишен парламентского мандата. После убийства его друга Патриса Лумумбы он некоторое время находился в эмиграции.

Час славы Пьера Мулеле наступил, когда в августе 1964 года он поднял восстание в своей родной провинции — Квилу. Пожар крестьянской войны мгновенно охватил всю область, а вскоре за первыми успехами повстанцев в стране начали распространяться странные слухи об их руководителе.