Сергей Кулик - Черный феникс. Африканское сафари

А пока что под этим флагом на главном плацу крепости собирается все двенадцатитысячное население острова и не меньшее количество гостей, прибывших с материка. Жоао стучит по микрофону — толпа замирает.

— Товарищи, друзья! — начинает он. — Вам отлично известно, с каким страшным пятисотлетним колониальным наследием мы сегодня расстаемся. Вы, жившие здесь, на крохотном Илья-де-Мозамбик, порою знали о зверствах «белых хозяев» нашей страны даже больше, чем жители крупных городов на материке. На крохотном островке не может быть секретов, и по ночам вы конечно же слышали стоны подвергавшихся пыткам и призывы о помощи, доносившиеся из-за стен казематов. Древний форт, которым португальцы гордились как первым оплотом белой цивилизации в Африке, был превращен ими в последние годы в главную тюрьму, в лабораторию пыток над патриотами. Лучшие сыны и дочери нашей страны замучены за этими стенами, сотни патриотов были сброшены с них прямо в океан. Сегодня, принимая власть над крепостью, мы освободили ее последних узников. Вот они: Мария Граса да Кошта — двадцатитрехлетняя девушка из Лоренсу-Маркиша, которую три года продержали в одиночном каменном мешке вместе с полчищами клопов, скорпионов и муравьев лишь за то, что она отнесла в столичную тюрьму передачу своей подруге — активистке-подпольщице.

Толпа возмущенно гудит, когда четверо фрелимовцев выносят на носилках Марию и ставят их рядом с Жоао.

— Томаш Нчангу — наш двадцатипятилетний боец. Полтора года палачи ежедневно пытали его, наливая ему в глаза, а вернее, в уже давным-давно пустые глазницы кипящее масло. Так Томаша вынуждали назвать имена его товарищей — разведчиков, помогавших нам следить за военными базами в Нампуле.

Поддерживаемый солдатами, Томаш тоже занимает свое место под флагом. Чувствуется, что напряжение среди присутствующих нарастает.

— Альфонсу Чипанда, ему уже перевалило за восьмой десяток, причем последний он провел здесь, по соседству с вами. Вы, наверное, знаете, что ближайшие соседи макуа на материке — народ маконде. Мзее Чипанда был уважаемым вождем у маконде. Португальцы потребовали, чтобы он запретил юношам и девушкам подвластных ему сел присоединяться к отрядам освобождения. Большой патриот, Чипанда отказался. И тогда мзее привезли на ваш остров. По отношению к старику применили пытку, цинично называемую колонизаторами «маконде». Почему так? Потому, что у маконде еще не забыт обычай татуировки. Почти ежедневно варвары, что окопались в этой крепости, разрезали старику кожу на спине и груди острой бритвой — «подновляли рисунок», как острил палач, затем заливали раны кислотой. Но мзее выстоял. Сегодня он в наших рядах.

Одетый в новую, с иголочки, пригнанную фрелимовскую форму, седой как лунь мзее Альфонсу выходит из каземата и присоединяется к своим товарищам. Отдает честь флагу. Затем, чуть задумавшись, снимает с себя гимнастерку. На теле — алые, едва затянувшиеся раны.

— Мне уже говорил кое-кто сегодня, да и раньше я был наслышан, что вот-де Мария — с юга, мзее — с севера, а что местных, макуа, колониальные власти якобы не обижали и все им прощали, — нагнетая пропагандистский накал, продолжает Жоао. — Тогда пусть хоть кто-нибудь из собравшихся здесь скажет мне, почему вот уже три года нет среди нас Катарины Нганьи? Да-да, той самой «матушки Кати», которая усыновила семерых детей, чьи родители-рыбаки не вернулись с океана, и которая первая заявила на этом острове: «Наши мужья не будут разгружать в порту оружие, которым убивают наших мальчишек и девчонок». Так где же Катарина Нганья?

Не удовлетворяясь робкими «Ее здесь нет», «Ее увезли на материк», «Мы не знаем», доносящимися с площади, Жоао повторяет свой вопрос, добиваясь, чтобы каждый из присутствующих включился в осознание происходящего на площади.

— Где же Катарина Нганья? — каждый раз все более аффектируя интонации своего раскатистого баса, вопрошает Жоао.

Я всегда восхищался искусством фрелимовских комиссаров направлять и, я бы сказал, «настраивать» аудиторию, используя при этом не только смысловую, идеологическую нагрузку своего выступления, но и традиционные, чисто африканские приемы владения аудиторией. Есть в их ораторском искусстве что-то от древних традиций африканских вождей-прорицателей, ясновидцев, чародеев, умевших вводить людей в своего рода транс, психологический шок, использовать, импровизируя, совершенно случайные явления природы.

Вот и сейчас так получилось у Жоао.

— Так где же Катарина Нганья? — могучим басом вопрошает Жоао.

И я чувствую, что собравшиеся, утомленные долгими ожиданиями сегодняшних событий, потрясенные встречей с героями и мучениками крепостных застенков, доведены этим раздающимся как бы откуда-то из черноты предгрозового неба вопросом до некоего нервного предела.

К Жоао подходят девушки во фрелимовской форме с алыми подушечками в руках.

— Вот она, Катарина Нганья с острова Мозамбик! — неожиданно провозглашает Жоао.

И в тот же момент гигантская молния, прорезав небосклон, ударяет в океан. Минуты две по всему непроницаемо черному горизонту катится грозовой раскат.

— Вот кандалы, в которые были закованы ее руки, — теперь уже тихим, слегка дрожащим от волнения голосом произносит Жоао, указывая на подушечки в руках девушек. — Вот цепи, что оплетали ее ноги. Вот ошейник с иголками, который впивался в ее шею. Те, кто якобы любил макуа и пестовал среди них людей побогаче, бросили нашу Кати в подземный колодец, сообщавшийся с океаном. Морские пиявки сосали ее кровь, а хищные черви терзали ее тело. Несколько костей да тюремный, номер 2135/7, под которым была заключена «заговорщица Нганья», — вот и все, что осталось от нашей Катарины.

Я смотрю на заполненную до отказа людьми, неестественно безмолвствующую площадь. Тишина длится минуту, вторую, третью. Потом ее нарушают первые капли дождя, и вслед за ними над площадью проносится стон. Начинают плакать женщины, плакать так, как это умеют делать лишь африканки: они кричат и завывают, катаются по земле и вырывают волосы друг у друга. Навзрыд, не стесняясь слез, плачут мужчины. Ну а уж дети…

Часы на крепостной, башне отбивают два часа ночи. Дождь все усиливается, заглушая плач и смывая с лиц островитянок последние следы нсиро. С океана дует резкий, пропитанный солеными брызгами ветер. Весьма жалко выглядящие в своих маскарадных нарядах португальские чины, о чем-то посовещавшись, шепотом предлагают Жоао перенести продолжение церемонии на утро.

— Нет, я буду говорить сейчас! — рявкает он в микрофон. — Но я буду теперь говорить не о колониальном режиме, последние преступления которого смоет сейчас этот очистительный дождь. Я буду говорить о новом режиме, флаг которого отныне и навечно будет развеваться над мозамбикской землей.