Сергей Кулик - Черный феникс. Африканское сафари

К востоку от южноэфиопских плоскогорий и вулканических плато Туркана, занимая всю сомалийскую и добрую половину кенийской территории, лежат опаленные солнцем песчаные равнины. Лишь в последний день мучительно долгого и тяжелого пути подернутая пеленой серой пыли пустыня нехотя уступает место желто-красной в сухой сезон саванне, среди которой, ближе к вечеру, появляются первые пальмы. Сначала низкие, льнущие к земле, потом все выше, все стройнее и царственнее, они дают знать, что Индийский океан недалеко. Сидевшие под пальмами вдоль дороги нагловатые обезьяны-бабуины при нашем приближении поднимали неописуемый гвалт, забирались на макушки пальм и кидались оттуда их красноватыми плодами.

Иногда пальмы улавливали набегавший с океана ветер, принимались раскачиваться и шелестеть. Тогда сухой и пыльный воздух вдруг делался парным и солоноватым. Но как только пальмы затихали, вновь чувствовалось дыхание пустыни.

Какая-то невзрачная птаха упорно летела перед машиной, пикировала у самых колес и невредимой взлетала вверх. Только приглядевшись, я понял, что она делает: охотится за оранжевыми, незаметными в дорожной пыли кузнечиками, которых вспугивала наша машина. Покончив с насекомым, птаха запрокидывала голову и издавала звук, какой точь-в-точь доносится из громкоговорителя, предлагающего проверить часы. Рефлекс срабатывал — на часы я смотрел гораздо чаще, чем обычно.

Потом дорога побежала по ослепительно белому коралловому песку и внезапно оборвалась у переправы.

— Да, там, через пролив, Ламу, — подтвердил дремавший под пальмой лодочник. — Вас подвезу, а авто на острова перевозить нельзя. Да и ездить там на нем негде.

Оставив машину на «материке» под присмотром смышленого на вид паренька — сына лодочника, я пересел на фелюгу, обеспечивающую связь Кении с ее островной частью — архипелагом Ламу, или, как его теперь все чаще называют, Баджун.

Плавание недолгое — маневры в узком заливчике, словно шипами, утыканном корнями и ростками мангров, переход под парусом по проливу, и вновь лабиринты окружающих остров мангровых зарослей, склонившихся к воде пальм, изъеденных океанской водой камней — остатков то ли ушедших под воду крепостей, то ли древних причалов.

Через полчаса зелень расступилась, и под покровом высоченных пальм, над бирюзой океана, внезапно появился белый, из коралла, город, тоже именуемый Ламу. Город-феникс. Единственный из великих и некогда могущественных суахилийских городов, который пережил все невзгоды, выжил и сохранил до нас облик прежних времен.

У причалов качались на волнах десятки доу. В дырах их треугольных парусов просвечивала набережная. Я посмотрел на нее и подумал, что когда-нибудь эту набережную всю, целиком, объявят историческим заповедником.

Со стороны океана Ламу сразу предстает городом с богатым прошлым. Древние постройки, зубчатые башни старых крепостей, суахилийские, индийские, арабские дома. И дула пушек — сто, двести, триста метров вдоль набережной, уставленных пушками. Они смотрят в сторону океана, откуда редко приходили друзья и часто — враги.

Лодочник уговаривал плыть дальше. Где-то в четырех километрах от старого города, как он обещал, можно найти отличный пляж, тень пальм, а рядом и отель «Пепони» — «Райское место», если переводить с суахили. Там обычно останавливаются европейцы, добирающиеся до Ламу на частных авиетках.

Но я был уверен, что для меня раем будет именно сутолока этой набережной, едва заметные щели улиц между ветхими домишками и шум портового базара.

— Есть ли свободные места в отеле здесь, в старом Ламу? — спросил я у лодочника.

— Есть, в «Махарусе». Это вот в той улице.

«В улице» — это любопытное отражение в языке местных условий. Так говорят в Ламу и на суахили, и на арабском, потому что предлог «на» совершенно неприменим к улицам Ламу. Дом, стоящий «на улице», предполагает какой-то простор. А здесь дома именно втискиваются «в улицу».

Окна моего номера в «Махарусе» как раз смотрели на такую улицу. В доме напротив, у окна, сидел курчавый, лет трех карапуз, привязанный мохнатой веревкой за ноги к раме без стекла. Завидев меня, он почему-то обрадовался и протянул пухлые, на перевязочках, ручонки. Я высунулся из окна и протянул над улицей черному карапузу конфету. Он без труда достал ее и засмеялся.

Поскольку на архипелаге я был не впервые и уже имел представление о местных порядках, свой первый визит, несмотря на поздний час, я решил нанести комиссару полиции: согласно здешнему этикету, иностранцы отмечаются у него по прибытии. Однако за три года, что прошли после моей последней встречи с комиссаром, его офис переместился из окруженного пушками и кружевами перистых ветвей казуарин лучшего дома на набережной в новое здание.

— Вот оно, на самой вершине холма Хедабу, — объяснил мне полицейский. — Но комиссара сегодня нет в городе. А у нас здесь теперь открыли музей.

Где-то недалеко, с соседнего минарета, пронзительно и заунывно кричал муэдзин, созывая правоверных в мечеть. Распрощавшись с полицейским, предусмотрительно проверившим мои документы, я пошел на его голос и вскоре очутился в лабиринте темных улочек, заполненных суетливыми огоньками карманных фонарей. Фонари носят с собой прохожие, чтобы не разбить друг другу лбы в предмолитвенной кутерьме уже по-ночному темного города. Электричество пришло сюда лишь в 1969 году и еще не успело проникнуть во все улочки и закоулки древнего Ламу.

Расталкивая толпу, проехал какой-то местный богатей на осле, на шее которого болталась лампа. Из одной двери в другую привидениями проскользнули две женщины в черных атласных покрывалах — буибуи. Нежным звоном колокольчиков известил о своем приближении разносчик воды. «Кофе! Кофе! Свежая халва!» — кричал уличный продавец, мелодично, словно кастаньетами, ударяя одну о другую кофейными чашечками.

У входа в мечеть стояло еще несколько ослов с лампами: видно, такой транспорт в безавтомобильном Ламу довольно обычен. Мужчины заходили во двор, снимали обувь, расстилали принесенные с собой циновки, падали на колени и принимались бить поклоны Аллаху. Почти все — в длинных до пят рубахах-канзах, белых тюбетейках-кофиях, реже — в фесках или тюрбанах, почти все — с окладистыми бородами. Арабы? Нет, черные как смоль, с отнюдь не «классическими» чертами лица, обыкновенные африканцы. Африканцы-мусульмане из тех, кого обычно называют суахили, что в переводе означает «прибрежные люди», «жители побережья».

Кончилась молитва — еще больше народу появилось в темных улочках. В девять вечера открылись магазины, и женщины отправились выбирать себе наряды, торговаться и просто глазеть. Не продуваемую морскими ветрами Харамбе-авеню заполнил чад шипящего над мангалами мяса. Из каждого окна доносилась своя мелодия — суахилийская, арабская, индийская. Жизнь в этом, казалось бы, захолустном городке была куда оживленнее, чем в иной африканской столице.