Жюль Верн - Двадцать тысяч лье под водой (без указания переводчика)

Все эти и тысячи других мыслей теснились у меня в голове. Поле предположений, понятно, сильно расширялось. Я испытывал неотстранимое беспокойство. День напряженного ожидания казался мне бесконечным. Часы тянулись нестерпимо долго.

Обед мне подали, по обыкновению, в моей комнате. Я ел без малейшего аппетита, будучи всецело погружен в свои мысли. В семь часов я встал из-за стола. Сто двадцать минут отделяли меня от того мгновения, когда я должен был присоединиться к Неду Ленду. Мое волнение стало возрастать. Пульс усиленно бился. Я не мог сидеть спокойно. Я ходил взад и вперед, рассчитывая движением умерить тревожное состояние ума. Мысль о том, что мы можем погибнуть в нашем дерзком предприятии, казалась мне всего менее тягостной, но когда мне приходило в голову, что наше намерение может быть раскрыто, прежде чем нам удастся покинуть «Наутилус», что нас захватят и приведут к капитану Немо, раздраженному и, что еще хуже, огорченному моей изменой, сердце мое замирало.

Мне захотелось заглянуть в последний раз в салон. Я прошел коридором и вошел в музей, где провел столько приятных и поучительных часов. Я стал осматривать все эти богатства и редкости, но смотрел на них, как взирает человек на все ему дорогое накануне своего изгнания навеки, ибо сознавал, что никогда их больше не увижу. Да, я должен был навсегда покинуть все эти чудеса и редкостные произведения искусства, среди которых провел столько лучших дней моей жизни. Меня властно манило желание взглянуть через стекла окон салона на воды Атлантического океана, но, увы, ставни были герметично закрыты, и листовое железо скрывало от меня недра океана, подводную жизнь которого мне еще только предстояло изучить.

Осматривая салон, я подошел к двери, скрывавшейся в скошенной стене и выходившей в комнату капитана Немо. К моему величайшему изумлению, дверь оказалась непритворенной. Я невольно отступил. Если капитан Немо находился в своей комнате, он мог меня видеть. Однако, не слыша никакого шума, я решился подойти ближе. В комнате никого не было. Я толкнул дверь и вошел в комнату. Все в ней было, как всегда, сурово, и она напоминала келью отшельника.

В эту минуту несколько офортов, висевших на стене, которых я не заметил в первое мое посещение, бросились мне в глаза. Это были портреты, портреты тех великих исторических людей, жизнь которых была непрестанным служением великой гуманной идее: Костюшко — герой, который, погибая, воскликнул: «Конец Польше!»; Боцарис — этот Леонид современной Греции; О'Коннель — защитник Ирландии; Вашингтон — основатель Северо-Американских Соединенных Штатов; Манин — итальянский патриот; Линкольн, погибший от пули рабовладельцев, и, наконец, этот мученик за освобождение черной расы — Джон Браун, который был повешен на виселице и казнь которого так трагически изобразило перо Виктора Гюго.

Какая связь существовала между душами этих героев и душой капитана Немо? Мог ли я в этом собрании портретов раскрыть тайники души этой загадочной личности — капитана Немо? Был ли он защитником угнетенных? Принимал ли он участие в политических и социальных переворотах нашего века? Был ли он одним из героев ужасной американской войны, печальной, но и всегда славной?

Вдруг часы пробили восемь. С первым ударом часов мои мечты рассеялись. Я вздрогнул, словно устрашенный, что невидимый взор проник в тайны моих мыслей; я бросился вон из комнаты. В салоне мой взор остановился на компасе. Мы продолжали двигаться к северу. Лаг показывал среднюю скорость, манометр — глубину в шестьдесят футов. Обстоятельства, видимо, благоприятствовали проектам канадца.

Я возвратился в свою комнату. Я оделся потеплее в морские сапоги, шапку из меха выдры, куртку из бисуса, подбитую кожей тюленя. Я был готов. Я стал ждать. Только одни содрогания гребного винта нарушали глубокое молчание, царившее на корабле. Я напрягал слух, не раздастся ли какой-либо возглас, который пояснит мне, что Нед Ленд пойман за подготовкой к бегству? Меня охватил смертельный страх. Я тщетно старался овладеть собой.

Без нескольких минут девять я приложил ухо к двери капитана. Никакого шума. Я вышел из своей комнаты и отправился в салон, который был весьма слабо освещен и пуст. Я отворил дверь в комнату библиотеки; там тоже слабый свет и ни души. Я встал около двери, которая вела на центральную лестницу. Я ждал сигнала Неда Ленда.

В эту минуту содрогания гребного винта значительно ослабели и вскоре совершенно прекратились. Почему это произошло? Я не мог понять, благоприятствует ли это планам канадца или, наоборот, вредит.

Теперь полная тишина нарушалась только биением моего сердца. Вдруг я почувствовал слабый толчок. Я понял, что «Наутилус» остановился на дне океана. Мое беспокойство возросло. Сигнал канадца не раздавался. Мне хотелось встретить, найти Неда Ленда и уговорить его отложить попытку. Я чувствовал, что прежние условия, при которых совершалось наше плавание, теперь изменились.

В эту минуту дверь большого салона отворилась и появился капитан Немо. Увидев меня, он подошел ко мне.

— А, господин профессор! — обратился он ко мне без всякого приветствия. — Я вас искал. Знакомы вы с историей Испании?

Можно было знать в совершенстве историю своего государства, но в тех условиях, в каких я находился, растерявшись от волнения и тревог, трудно было бы ответить хоть слово.

— Вы слышали мой вопрос? — спросил капитан. — Знаете ли вы историю Испании?

— Очень дурно! — ответил я.

— Вот вы ученый, — воскликнул капитан, — а не знаете! Ну, так садитесь, — добавил он, — и я вам расскажу про один из любопытных эпизодов в этой истории.

Капитан Немо растянулся на диване, а я машинально занял место возле него в полусвете.

— Господин профессор, слушайте меня, — начал свой рассказ капитан. — Эта история вас должна сильно заинтересовать, так как она ответит на один вопрос, который вы не могли разрешить.

— Я вас слушаю, капитан, — ответил я, совершенно не понимая, о каком вопросе идет речь, и в то же время спрашивая себя, не будет ли его сообщение служить намеком на замышляемое нами бегство.

— Господин профессор, — продолжал капитан, — если вы желаете, мы обратимся к 1702 году. Вам известно, что в эту эпоху ваш король Людовик Четырнадцатый, который считал себя настолько могущественным, что довольно было одного его мановения, чтобы заставить Пиренеи скрыться под землей, навязал испанцам в государи своего внука, герцога Анжуйского. Этот принц, царствовавший более или менее дурно под именем Филиппа Пятого, вступил в борьбу с сильными внешними врагами.

Надо заметить, что в предшествовавшем году царственные дома Голландии, Австрии и Англии заключили между собой союз с целью отнять у Филиппа Пятого испанскую корону и возложить ее на голову одного герцога, которому они ранее дали имя Карла Третьего.