Вадим Бурлак - Неизвестный Нью-Йорк. История. Легенды. Предания

— Нет таких. Нет… нет… нет… Но где-то же она есть?!

Прощай, мое созвездие. Прощай, моя удача.

Опять тревога

В районе Куинз — переполох.

Пробки на дорогах. Полицейские сирены. Недоуменные водители разводили руками и спрашивали друг друга:

— Что случилось?

— Автокатастрофа?

— Пожар?

— Убийство?

— Опять в Нью-Йорке трагедия?

Полицейские спешно устанавливали знаки запрета движения.

Суетились люди в белых и желтых спецодеждах. Даже издали я заметил у многих счетчики Гейгера.

— Учебная тревога или что-то посерьезней произошло в Нью-Йорке?

Полицейский пожал плечами и демонстративно отвернулся.

А вечером по телевидению — сообщение: «В Куинз на химическом предприятии компании “Рейдиум кемикл” скопились большие запасы радия. Зафиксирована утечка радиации. Ее уровень за территорией предприятия в 40 раз превышает официально установленную в США норму…»

А неподалеку в сквере сентябрь задумчиво срывал листья клена. И будто никак не мог ответить на давний вопрос: любит — не любит? Любит — не любит?

«…Не садитесь в пустые вагоны метро.

На платформе занимайте позицию, чтобы вас видел дежурный. Прячьте кошельки. Не смотрите в глаза попутчикам. Не подходите к ним близко…»

«Сколько дорог должен каждый пройти?»

Память может через много лет воскресить прошедшие испытания и наслаждения. Но от этого испытание не станет реальным, не повторится, как воспоминание о пережитом счастье, не возвратит счастье.

Говорят, память безжалостна. А может, мы сами безжалостны? Безжалостны и несправедливы к памяти…

Как давно я слышал эти слова: «Ты снова мчишься открывать все тайны Земли, но не можешь открыть до конца тайну даже одного человека…»

Наверное, Джейн права.

«Даже любовь мы можем по-настоящему увидеть и оценить лишь с вершины своей памяти…»

Кто? Кто и когда сказал это?

Джейн! Ее слова…

У каждого память состоит из миллионов струн — старых, новых, звонких, едва слышных.

Есть струны, которых никто никогда уже не коснется. Есть, на которых играют часто. Коснешься такой одной — зазвенит. Ей отзовется другая, третья. И выплывет из памяти целая мелодия жизни…

Однажды в Нью-Йорке мы с Джейн приехали в гости к ее знакомым в Гринвич-Виллидж. На лужайке возле дома была устроена вечеринка. Хозяйка принесла гитару и попросила Джейн спеть.

Джейн кивнула в ответ и взяла старую, сделанную в СССР, гитару. Запела сразу, еще не коснувшись пальцами струн:

Я не сразу узнал эту известную песню Боба Дилана. Джейн исполняла ее как-то по-своему, немного медленней, задушевней, печальнее, чем обычно…

Теперь казалось, что Джейн уже не поет, а рассказывает под аккомпанемент гитары ей одной известную, печальную и тревожную историю… О прошлом? О будущем? О неотвратимом?

Таксист

— «К чему искать земли, что освещает иное солнце? Разве изгнанник сможет убежать от себя?» Как больно и верно сказал Гораций.

Я удивленно взглянул на таксиста.

— Вы говорите по-русски?

— А, по-вашему, я должен забыть его через шесть лет? Или…

Таксист поправил фуражку и с укором посмотрел на меня в отражении зеркальца.

— Чувствую, давно не были в Нью-Йорке. Или я не прав?

— Как вы догадались, что я из России и давно не был здесь?

— Это так же просто, как перейти Дерибасовскую. Мы катаемся уже час. Я вижу ваши глаза. В них сентиментальная грусть, воспоминания. Кто способен на эдакую романтическую сентиментальность? Смотреть на дома и улицы, где был, где жил, где гулял, где встречался, и при этом только раз покоситься на счетчик. Я вас умоляю. Все ясно, как божий день. Американцы не способны на такое. Вы кого-то ищете? Или я не прав?

— В этом городе мне уже некого искать.

— Тогда — в гостиницу или недорогие магазины?

— Давайте на Бродвей. Пройдусь. Прогуляюсь. Минуту или две таксист молчал. Потом не выдержал.

Тихо и виновато спросил:

— Ну, как там? Я ведь уехал в 81-м…

— В двух словах не расскажешь. Вы из Одессы?

— Жил и в Одессе, и в Туле… А уехал из Москвы. Был врачом. А теперь вот…

На мгновение он вскинул руки и с силой ударил по рулю.

Возле парка я попросил остановить.

— Отсюда пойду пешком. Я протянул ему деньги.

— Да боже ж мой! — он отвел мою руку и улыбнулся мудрой улыбкой библейского пророка. Поспешно одел темные очки и как бы про себя пробормотал:

— «К чему искать земли, что освещает иное солнце? Разве изгнанник сможет убежать от себя?»

«Я привыкла блуждать одна…»

— С этой женщиной ты обязательно захочешь познакомиться…

Мы шли с Артом Шилдсом вдоль Ист-Ривер. Как хорошо, что судьба хоть изредка дарует долгожительство достойным.

Мой старший товарищ Арт виделся с Джеком Лондоном, дружил с Эрнестом Хемингуэем, принимал в Нью-Йорке Сергея Есенина и Владимира Маяковского, хорошо знал Теодора Драйзера…

Во время гражданской войны в Испании франкисты приговорили его к расстрелу. Арту удалось бежать.

Во всем мире журналисты называют его рыцарем пера.

Арт вдруг поправил галстук, приосанился и пригладил вихры.

Волшебство, да и только! Он мигом сбросил лет тридцать.

— Но захочет ли она познакомиться! — Арт щелкнул пальцами и потянул меня через улицу.

Лишь сейчас я обратил внимание на пожилую женщину в коричневом плаще и шляпе. В руке у нее было несколько хризантем. Женщина шла как по облаку. Не замечала ни прохожих, ни машин, ни самого Нью-Йорка. Она смотрела вверх, туда, где вершины небоскребов прокалывали голубое спокойствие.

— «Загадочная беглянка»! «Таинственная звезда»! «Мисс одиночество»! — на ходу восторгался Арт. — Это все о ней, о ней! Я знал ее еще, когда она двадцатилетней девчонкой впервые ступила на американскую землю. Кажется, если мне не изменяет память, в двадцать шестом. И не было еще ни «Дамы с камелиями», ни «Королевы Христины», ни «Анны Карениной».

— Да кто же она?! Арт резко остановился и смерил меня победоносным взглядом.