Георгий Холопов - Докер

Трагедия с ротой произошла в час, когда на поляну случайно вышла группа блуждающих в окрестных лесах вражеских солдат во главе с капралом. (Подробности через несколько дней удалось узнать от раненого, схваченного при преследовании этой группы.) Капрал смекнул, в чем дело, первым выхватил финку, его примеру молча последовали его солдаты и, переползая от одного спящего к другому, одной рукой зажав им рот, а другой нанося короткий удар прямо в сердце, прикончили всех: одного, правда, не до самой смерти. Это был ее Сереженька, вернее, он стал им, когда она выходила его своими руками. Финка прошла мимо сердца, на расстоянии какого-то миллиметра…

Она нагнулась, приложила ухо к его груди — как тогда, на поляне, — он еле слышно дышал. Но сердце у него билось ровно.

Она подошла к окну. Снег по-прежнему плотным слоем лежал в саду и на вскопанных грядках огорода.

Она подумала о том, что именно с того летнего дня той далекой военной поры не может смотреть на ландыши. Что смотреть! Ненавидит! Если встретит где в лесу — отвернется.

Ветер дул с озера с нарастающей силой, и сиротливо покачивали голыми ветками яблони в саду. В прошлом году, помнится, в эту пору на них уже распустились первые почки.

Запаздывала, запаздывала в этом году весна.

Август 1967

Косов

Это было 12 ноября 1941 года.

Выехав рано утром из штаба 3-й морской бригады балтийцев в Доможирове, я часам к одиннадцати приехал в Нижнюю Свирицу. Мне здесь, на командном пункте 2-го батальона, надо было сменить лошадь, взять провожатого и пуститься в дальнюю дорогу на «пятачок», к Кириллу Дорошу.

Свирь уже была скована льдом, и катера, баркасы, самоходные баржи, застигнутые внезапно ударившими морозами, с трудом ломая лед, пробирались из Ладоги на зимнюю стоянку. А стоянки здесь всюду, как на реках Свирь и Паша, так и на каналах и протоках, окружающих Нижнюю Свирицу.

Пока меняли лошадь, я сидел у комбата Шумейко.

Комбат ухитрялся беседовать со мной и одновременно говорить по телефону с ротами. Вдруг он протянул мне трубку:

— Послушайте! Поет Дорош!

Беру трубку… и ушам своим не верю! В трубке поют:

Я с удивлением посмотрел на Шумейко.

Он рассмеялся:

— Стоят далеко, скучновато одним, вот и забавляет бойцов — своих и тыловых рот — песнями. Знает их — пропасть!

— Как далеко его рота?

— Да километров тридцать будет от нас.

Рота стоит от КП батальона… в тридцати километрах? Я сперва этому не поверил. Но Шумейко развернул передо мной карту. Я поразился. Ни в одной из войн, пожалуй, еще не бывало такого. Обычно роты стоят где-то рядом с КП батальона. Один-два километра — от силы! Как исключение, могли стоять и несколько дальше. Но тридцать километров?!

Я снова прижал к уху трубку и услышал голос с хрипотцой:

— А теперь, хлопцы, антракт. Завтра будет гармонь.

Я вернул трубку Шумейко. Он сказал:

— Да, наш Кирилл один среди болот. «Пятачок» его — аванпост перед нашей обороной на Свири. Трудненько иногда приходится Дорошу, но такой за себя постоит. Я за него спокоен.

О Кирилле Дороше мне в Доможирове подробно рассказал командир 3-й морбригады Александр Петрович Рослов. Комбрига я знал с первых дней войны. Это был храбрый и умный командир. Моряки-балтийцы в нем души не чаяли. Рослов всегда появлялся на самом опасном участке, всегда во весь рост, спокойный, рассудительный, одним своим присутствием вдохновляя моряков в бою.

Скупой на похвалу, Рослов горячо отозвался о Дороше:

— Имя Дороша у нас стало широко известно в дни отступления, в сентябре. Соверши Дорош свои подвиги не при отходе от Тулоксы на Свирь, а несколько позже, его, быть может, особенно и не заметили бы; вскоре наши балтийцы закалились в боях, и героические подвиги потом уже не являлись редкостью. Но это было еще в начале сентября, когда всюду и всем было тяжело — на всем советско-германском фронте! — и в особенности, как вы знаете, у нас, в Карелии. Седьмая Отдельная армия, рассеченная противником на две части, отступала на север — к Медвежьегорску, и на юг — к Свири. Никогда мне не забыть этих дней, не вычеркнуть из памяти многокилометровых маршей, изматывающих лесных боев, холода и голода.

В те дни командир взвода главстаршина Кирилл Дорош собрал самых отчаянных и храбрых матросов, которых знал по Кронштадту или с которыми подружился на фронте, и со своим обновленным, пополненным подразделением прикрывал отход морбригады на Свирь.

Дорошевцы называли себя «бессмертными» — они выходили из любой, самой тяжелой переделки. Прикрывая бригаду, «бессмертные» попутно собирали в лесах раненых и отставших, хоронили погибших, выручали из окружения попавших в беду, подбирали брошенное оружие, и к моменту прихода бригады на Свирь взвод Дороша, выросший до роты, стал едва ли не самым боеспособным среди других подразделений бригады. У него чуть ли не все коммунисты и комсомольцы!

Кирилл Дорош был одним из первых, кто после отхода от Олонца, миновав Гумбарицы, сказал своим «бессмертным»:

— Стоп, ребята! Дальше уходить некуда! Дальше все дороги ведут в Ленинград! Давайте поклянемся: «Умрем здесь, но больше не отступим ни на шаг!..»

Глубоко зарывшись в берег Ладожского озера, Дорош сделал оборону роты неприступной крепостью. Только ли крепостью, за стенами которой можно было бы отсидеться? Нет. Крепость Дорошу была нужна для того, чтобы самому бить и изматывать врага. Его бойцы вскоре уже стали совершать дерзкие вылазки: они налетали на фашистские штабы, резали коммуникации, брали пленных. Это теперь были опытные воины. От их благодушия первых дней войны не осталось и следа.

Особенно же рота Дороша отличилась в недавних боях. Командующий армией генерал Мерецков за храбрость, за боевую инициативу, за умелые действия присвоил главстаршине Кириллу Дорошу сразу звание старшего лейтенанта. Случай редкостный, если не единственный в нашей армии…

Вскоре подошли дровни, и мы с начальником штаба 2-го батальона Стибелем и возницей, машинистом торпедного катера Иваном Садковым, вооружившись автоматами, прихватив и по запасному диску, тронулись в дорогу — на «пятачок» к Кириллу Дорошу.

Сперва мы ехали Новоладожским каналом, потом — Загубской губой. В туманной мгле впереди простирались необозримые ледяные просторы Ладоги. Слева еле-еле проглядывались дома в Загубье и маяк с давно погасшим огнем на оконечности мыса Избушечный. Повернув вправо, мы поехали устьем Свири. Устье широкое, не видно в тумане противоположного берега.

— Вокруг ни живой души! Пустыня! — сказал я.

— Нет, это не совсем так, — стал пояснять Стибель. — Сейчас за нами наблюдают сотни глаз. Правый берег в районе обороны нашего батальона тоже надежно охраняется. Там стоят две роты, прикрытие «пятачка» Дороша на случай обхода немцев. А вообще этот укрепленный участок единственный на том берегу. От него и дальше к Онежскому озеру — на двести километров! — находится враг.