Михаил Каминский - В небе Чукотки. Записки полярного летчика

Не скажу, что речь Щетинина меня ободрила. Я ушел от него расстроенный.

Через день пурга стихла, как будто ее и не было.

Опять стало тихо, над головой синело небо, мороз не превышал 35 градусов. С грустью я смотрел с высокого берега, как готовили мой самолет для полета в Маркого. Было невыразимо обидно, что все так нескладно началось у меня на Чукотке. Я не заметил, как подошел ко мне сзади Янсон и, опустив руку на плечо, с несвойственной ему мягкостью в голосе сказал:

— Грустите, товарищ Каминский! — Он так и не смог перейти на другую, менее официальную форму обращения. — Сейчас я улетаю, и мы не скоро встретимся. Несколько слов на прощанье. Не скрою, вначале я думал, что вы из породы романтиков. У них хорошие побуждения, но, как правило, мало средств для их реализации. По крайней мере, я чаще встречал таких и привык им не доверять в серьезном деле. Я изменил свое мнение о вас. В серьезном деле вы, как это у вас, русских, говорят, — выдюжили. В моих глазах это самое важное. Эта страна, — он сделал широкий жест, как бы показывая страну, — как чистый лист бумаги. Никто не знает, что на нем будет написано. Я убежден, что сегодняшним Колумбам необходимы самолеты. Без них эту страну не завоюешь. Верю, что вы будете полезны Чукотке. Желаю вам успехов.

Он пожал мне руку и, казалось, хотел отойти, но вновь вернулся и добавил:

— Ваш Пухов пустозвон. Не переживайте из–за его нападок. А вот Митя мне нравится, на него вы можете положиться. Ну, до свидания. Еще раз желаю вам всего доброго!

В совхозе Янсон занимался своими делами, встречались мы с ним за эти дни два раза, в столовой. Он держался сухо и официально. Потому его слова удивили своей неожиданностью и, не скрою, растрогали.

По существу, Янсон продолжил сказанное Щетининым. Они как бы подвели итоги нашей вынужденной посадки. Слова Щетинина: «Испытание прочности» — выразили эти итоги кратко и в то же время глубоко. Все пережитое они высветили с неожиданной стороны. Я только горевал о нескладицах, которые одна за другой преследовали нас со дня вылета из Анадыря. Мы с Митей самокритично признали их результатом не только неопытности, но и легкомыслия. Чем больше я размышлял, тем больше соглашался с мудрой справедливостью старших товарищей. Ведь они могли бы усмотреть только лишения, какие претерпели из–за нас. Но они не обиду высказали, а надежду, что мы окажемся не гастролерами и сделаем на Чукотке то, ради чего приехали.

Упреждая все последующее, скажу, что этот урок сыграл свою роль менее чем через год. Кончилась наша смена, все авиаторы уезжали на материк, и нам с Митей пришлось решать этот вопрос для себя. Мы не уехали только потому, что не сочли свою задачу выполненной.

Пухов вернулся из Маркова на следующий день. Мы с Берендеевым к этому времени исследовали состояние аварийной машины и пришли к выводу, что на ней можно дорулить до места ремонта, то есть до Анадыря. Надо лишь укрепить хвостовое оперение, у которого сломалась стойка заднего лыжёнка. Запустили мотор и потихонечку подогнали самолет к совхозу.

Мне было разрешено отвезти Щетинина в Анадырь, а Пухов с механиком Берендеевым и штурманом Кочкуровым начал руление. Однако по прилете на базу меня уже ждала радиограмма Пухова с требованием вернуться в Усть–Белую. Задуманный эксперимент не удался, и вот почему.

Главная река Чукотки — Анадырь имеет протяженность 1500 километров, а ее бассейн охватывает территорию, приближенно равную такому, среднему по величине европейскому государству, как Румыния, — более 200 тысяч квадратных километров. На этой территории разместились всего три района: Анадырский, выходящий на побережье Берингова моря, Усть–Бельский, в 300 километрах вверх по течению от поселка Анадырь, и Марковский, до которого по реке от Анадыря считалось 750 километров. Прямая линия авиатрассы, первый полет по которой мы делали, сокращала путь до Маркова почти на 300 километров.

Не считая окружного центра—Анадыря, от устья до верховьев реки, имелось только три оседлых человеческих поселения: райцентры Усть–Белая и Маркове да организованный в 1934 году оленесовхоз «Снежное». На многие сотни километров к северу, западу и югу можно было обнаружить лишь нечастые стойбища оленеводов.

Поселок Усть–Белая представлял собою десятка полтора рубленных из плавника домиков. Они тесно сгрудились на подошве сопки, которую река обтекала, круто поворачивая к востоку. Поселок был обращен на устье быстрой, широкой и исключительно прозрачной реки, текущей с гор Пекульнейского хребта. Не случайно она называлась Белой.

Против поселка хвостовая часть самолета сломалась настолько, что руление стало невозможным. Пухову еще повезло, потому что случись это даже в десяти километрах дальше поселка, — самолет пришлось бы бросать. Пухов приуныл, а Берендеев стал искать выход. Он осмотрел и измерил габариты всех местных зданий и установил, что в школе, если разобрать часть стены и одну внутреннюю перегородку, крылья лягут во всю длину. У него хватило мужества взяться за ремонт, который, по нашим представлениям, требовал заводских условий и не одной пары искусных рук. Получив согласие местных властей (к сожалению, не помню фамилий секретаря райкома и председателя исполкома), мы разобрали стену школы между двумя оконными проемами и в эти «ворота» внесли крылья, а также поврежденные части хвостового оперения. Стену заделали снова. С этого дня школа на полтора месяца превратилась в столярную мастерскую.

Пухов и Кочкуров пассажирами моего самолета прибыли на базу, а я сделал еще рейс для завоза Берендееву необходимых ему материалов.

Дальше пойдет описание событий еще более драматических, но прежде я хочу дополнить рассказ о совхозе, где мне открылся новый мир, показавшийся удивительным.

В СОВХОЗЕ «СНЕЖНОЕ»

ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВЕРСТ ОТ МОСКВЫ

В «Снежное» мы приехали глубоким вечером. Грязных, закопченных, бородатых, нас прежде всего отвели в баню. А после нее я и узнал, что существует такая добрая фея, как повар Зоя Неласова.

Нас окружали милые, доброжелательные люди, они задавали вопросы, на которые мы отвечали. Но все не относящееся к пище воспринималось задворками сознания, как во сне. Реально осязаемой была только пища, быстро исчезавшая с нашего стола. После еды меня бросило в сон.

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Постепенно все встало на место. Я в совхозе. Мы приехали ночью. Самолет остался на вынужденной. Надо ждать потепления. А где же Митя?

Я вскочил с кровати, схватил с табурета свою одежду и стал одеваться. Тут появился Железов *.

— Наконец–то! Я уже думал, что ты не проснешься!

— Как я сюда попал? Который час? Где Митя?