Михаил Каминский - В небе Чукотки. Записки полярного летчика

На следующий день Берендеев и оба пассажира, прихватив лыжу, уехали в Уэлькаль, а я остался возле самолета. Через четыре дня Берендеев вернулся с отремонтированной лыжей. Судья быстро договорился с нацсоветом, нашел нужный инструмент и организовал в школе (опять школа!) ремонт. Для прочности лыжа была обтянута нерпичьей шкурой.

Накануне возвращения Берендеева надо мной в сторону Анадыря пролетел самолет Н–68, Пухов сбросил записку, из которой явствовало, что после ремонта лыжи мне надлежало перелететь в Уэлькаль и ждать там его, Пухова, прилета. Я понял, что командир уже не доверяет мне самостоятельно перелететь даже до базы экспедиции в заливе Креста, и подумал: так тебе и надо! Вполне заслужил!

Вообще после «Снежного» я был склонен к жестокой, порой излишней самокритике. За каждую оплошность сам себя обвинял суровее других. Для тех лет такая склонность оказалась благом, уберегшим меня из многих ошибок, которые могли стоить жизни.

Установили лыжу, теперь, кажется, все в порядке! Но нет, Берендеев, осматривая машину, обнаружил трещину на трубе стойки хвостового лыжонка. По его мнению, надо было возвращаться на базу и менять стойку.

Дело в том, что на самолетах Н–67 и Н–68, при их полярном дооборудовании Водопьяновым, установили усиленные стойки хвостового лыжонка. При аварии в «Снежном» стойка Н–67 сломалась, и ее заменили неусиленной, какая нашлась в запчастях базы. При рулении по застругам с тяжелым хвостом (два пассажира) па стойка не выдержала.

Вновь встал вопрос, как мне в данных обстоятельствах понимать дисциплину — по форме или по существу. По форме я обязан выполнить приказание командира и перелететь в Уэлькаль. Но оттуда мне все равно придется возвращаться в Анадырь. По здравому смыслу следовало сразу же лететь на базу, чтобы быстрее отремонтировать самолет.

И опять не повезло. Ночью обрушился штормовой ветер, с моря натянуло туман. Ветер и туман. Неестественное сочетание! Я привык к тому, что туман держится на земле только в тихую погоду, а если есть ветер — нет тумана. А здесь то и другое. И это тоже было открытием, важным и на сегодня, и в будущем. Потом ветер развернулся и поднял тучи снега. Началась пурга, которая продолжалась без перерыва семь дней. До 3 февраля не только о вылете, но и о прогреве мотора не могло быть речи. К вечеру 3–го стало стихать, а мы с Николаем Михайловичем раскрыли мотор и часа два выковыривали из него плотно спрессованный снег.

На следующее утро — тишина и ясность. Зарозовели заструги, даже береговые обрывы, казавшиеся угрюмыми, стали какими–то жизнерадостными.

Когда легли на курс, я впервые увидел всю красоту Золотого хребта. Оказалось, что он не является монолитом, что в северной части расчленен на несколько групп. А вот и Русская кошка, которая так подвела меня с расчетом путевой скорости. На этот раз тот же путь я прошел вместо полутора часов за 50 минут. Вот что значит на практике встречный и попутный ветер!

ПУРГА

Вылетая от эскимосских землянок, естественно, и не имел сведений о погоде по маршруту и знакомило и с ней по мере продвижения к базе. На безоблачном небе солнышко поднялось уже высоко. Его сияние отражалось от заснеженной земли розовыми красками, веселящими душу. Я летел с восточной стороны Золотого хребта вдоль берега. Ветер сносил мою машину в море, а его поверхность завивал белыми барашками. На земле не было поземки, а в моем сердце — предчувствия опасности.

Обогнув южную оконечность хребта и повернув на запад по Анадырскому лиману, заметил змеящиеся струйки снега, бегущие по земле с норд–веста на зюйд–ост. Километров через десять эти змейки слились в сплошную поземку, а еще дальше застружная поверхность лимана и очертания его берегов перестали просматриваться. Поднятый ветром снег набирал все большую высоту. Я подходил к базе на высоте тысяча метров, и видимость во все стороны превышала пятьдесят километров. Все, что мало–мальски возвышалось над землей, виделось отчетливо, но она сама казалась залитой молочно–белым, быстро несущимся потоком. Было любопытно, что это значит.

За мысом Обсервации стали просматриваться дома поселка комбината. Не весь поселок, а отдельные его части; так просматриваются камни на дне моря, когда плывешь на лодке. И тут–то наконец я понял, что над базой пурга.

Но мне не стало страшно. Я оставался вне сферы ее воздействия. В сильном воздушном потоке самолет продвигался боком, но болтанка отсутствовала. Оттого, что я вижу пургу и она ничего не может мне сделать, стало даже весело. И в самом деле: я защищен высотой, пурга не ослепляет меня, и я свободен в выборе решения. Если пожелаю — могу садиться здесь, могу и уйти в зону, где нет даже поземки.

Но меня охватило волнение битвы. Я почувствовал в себе силу, способную не только противостоять, но и не таиться с силой стихии. Вспомнились чувство беспомощности перед первой в моей жизни пургой в «Снежном» и настоящий страх, пережитый при пурге в Анадыре, еще до сообщения о пропаже Волобуева,

Это было числа 14 декабря. После тихой, пасмурной погоды без всяких приготовлений на поселок комбината обрушился настоящий ураган. Ветер дул, то «стихая» до 28 метров, то усиливаясь до 42 метров в секунду, 150 километров в час! Черт знает что!

Дом авиабазы содрогался от могучих ударов, стекла тренькали и дребезжали. Через невидимые глазом щели в комнаты «заползали» косички снега. Внутри дома стоял гул, при разговоре требовалось повышать голос. Печи топились круглые сутки, но изнывать от жары Оснований не было. Дверь на улицу одному открыть Не под силу. Днем на улице видимость сокращалась временами до тридцати метров. Таким плотным был поднятый в воздух снег, который несся в неведомые дали со скоростью почтового самолета.

Удержаться на ветру, стоя прямо, было невозможно, он сразу валил на землю. Для того чтобы передвигаться против ветра, нужно было сгибаться пополам, а двигаясь по ветру, приходилось ложиться на спину и быстро перебирать ногами. Снег сек лицо, как будто это был раскаленный песок, а не бархатные, тающие снежинки. Без очков глаза не откроешь, а чтобы дыхание не забивало обратно в глотку, дышать приходилось через шарф.

Воздух был наполнен слитным шумом звуков самого различного тона — от свиста и визга до грохота. Такую звуковую какофонию теперь возможно сравнить с ревом турбин реактивных самолетов. Ветер дул с севера, со стороны Золотого хребта. Все, что оказалось недостаточно закрепленным, уносилось в просторы лимана.

На ровной поверхности льда образовывались заструги и наддувы, как застывшие волны, — то короткие, с острыми гребнями, то пологие и широкие, до трех метров в диаметре и более полуметра высотой. Возле катеров плавбазы и углов построек завихрения выдували глубокие рвы, а рядом создавали крутые, высокие бугры с длинными хвостами. После пурги снег приобретал прочность литого сахара. Ни лому, ни лопате он не поддавался, его пилили ножовкой.