Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

― Помни, что для исполнения моих приказов я выбрал тебя среди других, ― сказал он, ― потому что посчитал, что тобою они могут быть отлично исполнены.

― Я буду видеть лишь таким исполнение воли, какого от меня ожидает мой император, ― ответил я.

― Хорошо, хорошо! Помни, что ты только пыль, и что я есть все, я!

― Жду ваших приказов, ваше величество.

― Возьми это письмо, отнеси его коменданту крепости, сопровождай его всюду, куда бы ни было угодно ему повести тебя, присутствуй при том, что свершится, и приди мне сказать: «Я видел».

С поклоном я принял конверт.

― «Я видел», слышишь? «Я видел».

― Да.

― Иди.

И он сам открыл мне дверь, через которую я входил; мой провожатый меня ждал. Император закрыл дверь за мной движением на себя, повторяя:

― Пыль, пыль, пыль!

Я ошеломленно стоял у его порога.

― Идите сюда! ― позвал мой провожатый.

И мы отправились, но уже другой дорогой. Вела она наружу из дворца. Во дворе наготове стояли сани; мы сели в них вдвоем, мой провожатый и я.

Дворцовые ворота против моста через Фонтанку отворились, и тройка коней, запряженных в сани, пошла крупной рысью. Мы проехали всю площадь и попали на берег Невы. Наши кони махнули на лед, и мы, держась колокольни собора Петра и Павла, как маяка, пересекли реку. Ночь стояла темная, тяжкое дыхание ветра обдавало заунывным и жутким.

Едва на линии берега я почувствовал, что сани коснулись твердой земли, как мы оказались у ворот крепости. Солдат принял пароль и пропустил нас. Мы въехали в крепость; сани остановились у двери коменданта. Вторично был назван пароль, и нас пропустили к коменданту, как впускали в крепость.

Комендант спал; подняли его всемогущим словом:

― По приказу императора!

Он очнулся ото сна, пряча за улыбкой свою тревогу. У такого человека, как Павел, немногим, в смысле безопасности, отличались тюремщики от узников, палачи от жертв. В глазах коменданта застыл вопрос, обращенный к нам; мой провожатый жестом указал ему на меня: у меня, мол, дело к коменданту. Тогда он взглянул на меня с большим вниманием; однако медлил обратиться ко мне. Конечно, его удивляла моя молодость. Чтобы вернуть ему доброе расположение духа, ни слова не говоря, я подал ему приказ императора. Он поднес конверт ближе к свече, осмотрел печать, узнал оттиск личного перстня императора ― знак для секретных приказов; поклонился, почти неуловимо, бегло перекрестился и вскрыл конверт. Прочитал приказ и глянул на меня, перечитал его и обратился ко мне со словами:

― Вы должны видеть?

― Я должен видеть, ― ответил я.

― Что вы должны видеть?

― Вы знаете, что.

― Но вы, вы-то знаете, что?

― Нет.

Он на минуту задумался.

― Вы приехали в санях? ― спросил он.

― Да.

― Сколько человек могут вместить ваши сани?

― Троих.

― Месье едет с нами? ― спросил он, показав на моего провожатого.

Я запнулся, не зная, что сказать.

― Нет, ― ответил тот, ― я жду.

― Где?

― Здесь.

― Чего вы ждете?

― Того, что должно свершиться.

― Хорошо; приготовьте вторые сани, подберите четверых солдат, и пусть один берет вагу, второй ― молот, двое других ― топоры.

Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.

― Идемте, ― пригласил комендант, ― и увидите.

Он выходил первым, чтобы показывать мне дорогу, я последовал за ним, тюремный надзиратель ― за нами. Прошли к тюрьме. Комендант пальцем указал дверь. Надзиратель открыл ее, вошел первым, зажег фонарь и посветил нам. Мы спустились на десять ступенек вниз, увидели первый ряд камер, но даже не замедлили шага возле них; еще десять ступеней, и снова не задержались; затем ― пять ступенек, и только там мы остановились. Двери были пронумерованы: комендант остановился перед дверью под номером «11». Он подал безмолвный знак; говорят же, что, находясь среди могил, как мертвые в них, теряешь способность говорить.

Снаружи стоял 20-градусный мороз; в глубинах, куда мы угодили, к холоду примешивалась промозглая сырость; мозг моих костей заледенел; однако я вытер пот со лба.

Дверь открылась; спустились вниз на шесть крутых и осклизлых ступеней и оказались в карцере площадью восемь квадратных футов. В свете фонаря, показалось, что вижу, как на полу карцера зашевелилось что-то в облике человека.

Комендант остался стоять на последней ступени: пол камеры скрывали сырые испарения. Послышался приглушенный непонятный шорох. Я посмотрел вокруг себя и увидел в стене амбразуру длиною с фут и шириною в четыре пальца. Ветер проник через это отверстие, и между амбразурой и открытой дверью установился сквозняк. Я понял, что это был за шорох и откуда он исходил; доносились шумы невской воды, что билась в стены крепости, камера устроена ниже уровня реки.

― Встаньте и оденьтесь, ― сказал комендант.

Мне стало любопытно узнать, к кому относится этот приказ.

― Посвети, ― сказал я надзирателю.

Он направил фонарь на пол карцера. И тогда я увидел, как с пола встает изможденный и бледный, беловолосый и белобородый старик. Несомненно, его бросили в карцер в той одежде, в которой он был при аресте, но со временем она разлохматилась, распалась, и на нем осталась только шуба из лохмотьев. Сквозь них просвечивало голое, костлявое, дрожащее тело. Возможно, его тело облегали роскошные одеяния; может быть, ленты высших орденов скрещивались на этой исхудавшей груди. Сегодня это был живой скелет, утративший звание, достоинство ― вплоть до имени, который звался номером «11».

Он встал и завернулся в шубу из тряпья, не издав ни единого стона; его тело было согбенным, замученным тюрьмой, сыростью, временем, мраком и голодом, может быть; взор же был гордый, почти грозный.

― Хорошо, ― сказал комендант, ― выходите.

Он вышел первым. Узник бросил последний взгляд на свою камеру, на каменное сиденье, на свою кружку с водой, на свою гнилую солому. Вздохнул. Однако невозможно было предположить, что с чем-нибудь из этого он расставался с сожалением. Он последовал за комендантом и прошел мимо меня. Никогда не забуду его взгляда, который мимоходом метнул он в меня, и упрека его глаз.

― Такой молодой, ― казалось, сказал мне этот взгляд, ― и уже на службе тирании!

Я отвел глаза; его взгляд проникал в мое сердце как кинжал. Я сжался, чтобы он случаем, не коснулся меня. Он шагнул за дверь камеры. Какое время спустя, после того, как сюда вошел? Может быть, этого и сам он не знал. На дне этого колодца он должен был давно забросить счет дням и ночам. Я вышел за ним, надзиратель ― за нами и обстоятельно снова запер камеру. Возможно, ее освобождают только потому, что понадобился новый заключенный.

У двери коменданта мы увидели двое саней. Узника посадили в те, которые нас доставили сюда; сели и мы, комендант ― рядом, а я ― против него. В других санях сидели четыре солдата. Куда мы едем? Я этого не знал. Что собираемся делать? Тоже не знал. Но, если вспомнить, меня это не касалось. Я должен был увидеть , вот и все. Хотя, ошибаюсь. Мне предстояло еще кое-что сделать; мне предстояло сказать: «Я видел».