Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Хотя этот дворянин имел репутацию мало гостеприимного хозяина, охотник ничуть не колебался попросить разрешения провести ночь под его крышей, занять скамью, разделить с ним ужин. Горячая сковорода, в ней никогда русский крестьянин не отказывает иностранному путешественнику. Тем более, дворянин ― своему согражданину; мы хотим сказать, соотечественнику, если в России еще сохраняется понятие «соотечественник». При императоре Александре II они должны стать согражданами.

Было семь часов вечера, смеркалось, и сумерки сопровождал тот холодный ветер, который за три недели вперед объявляет русскую зиму, когда охотник постучал в двери du palate ― палат . Так в России называют жилище, что поменее замка, но поболее дома. На стук дверь открыл старый камердинер. Охотник изложил ему свою просьбу, и старый камердинер пошел передать ее au pomeschik ― помещику , предложив просителю подождать минутку в прихожей. Он вернулся через пять минут. Помещик приглашал охотника войти. Тот вошел и увидел хозяина за столом с гостем, в котором узнал деревенского соседа своего отца. Итак, для него появлялась протекция у предполагаемого мизантропа на случай, если тот изменит свое первоначальное решение. Но нужды в ней не было; помещик поднялся и подошел к нему, приглашая занять место за столом.

Это был крепкий, красивый 75-летний старик с живыми глазами и несуетливый, прекрасные белые волосы и завидная белая борода которого не портили его энергичного облика. На нем была русская, без малейшего отклонения, одежда: сапоги до колен, штаны черного бархата с широкими складками, сюртук серого сукна, расшитый по-астрахански головной убор [тюбетейка].

Трапеза заканчивалась; оба, хозяин и гость, пили из чашек чай и дымили. Старик, извиняясь перед новым гостем за то, что лишен возможности его принять так, как хотел бы, распорядился поставить на стол остатки обеда. Они, впрочем, были достаточно обильны, чтобы удовлетворить аппетит самого голодного охотника. Наш друг поел довольно быстро, чтобы присоединиться к двум старым приятелям, пьющим уже по пятой-шестой чашке чая и выкуривающим по третьей-четвертой сигаре.

Не стоит говорить о том, что гость старика и мой друг охотник отдали дань обычной вежливости, и помещик знал, что оба его гостя не были чужды друг другу. Разговор шел о текущих делах; высказывались тогда свободно и в то же время, насколько возможно, мягко, что вытекало из последних 33 лет молчания.

Император Николай умер 18 февраля того же года, а император Александр II начал словами и актами, открывающими России будущее, на которое она перестала надеяться. Старик, в отличие от людей его возраста, всегда жалеющих о прошлом, казалось, радовался смене режима и дышал полной грудью; он выглядел человеком, на которого долгое время давил свод темницы, и который только что обрел свободу и вкушает ее с наслаждением.

Разговор в высшей степени заинтересовал охотника; старик, обладающий изумительной памятью, так говорил о самых отдаленных временах, как если бы рассказывал о событиях вчерашнего дня. Он вспоминал Екатерину II, Потемкиных, Орловых, Зубовых ― героев другого века, которых наше поколение воспринимает как призраков отлетевшей эпохи.

Итак, он жил в Санкт-Петербурге, прежде чем вступил во владение этим имением; итак, он видел двор, и общался с большими вельможами, прежде чем удалиться в крестьянскую среду. Такая словоохотливость хозяина больше всего удивила нашего охотника, потому что, как мы сказали, старый дворянин всегда был далек от того, чтобы болтать. Конечно, потребность выговориться становилась тем мучительней, чем дольше он молчал. С изысканной любезностью он отвечал также на бесконечные вопросы молодого человека. Но тот, внутренне скованный некоторой осторожностью, не осмеливался задать вопрос, что интересовал его больше всего:

― Почему человек с вашим положением в свете 18-ти лет покинул Санкт-Петербург, чтобы похоронить себя в провинциальной глуши на 57 лет?

И все-таки, когда старик встал и вышел на минуту, этот вопрос, который охотник не отваживался задать ему, он задал другу своего отца.

― Я знаю об этом ничуть не больше вашего, ― ответил тот, кого он спросил, ― хотя скоро 30 лет, как я знаком с моим таинственным соседом. Только думаю, некоторым образом, что нынче вечером он открылся бы мне полностью, если бы не посторонний: рассказывая, он был в ударе, и я впервые видел его в таком предрасположении.

Старик вернулся. Охотник, после откровенного заявления, которое только что услышал, посчитал нескромным продолжать оставаться третьим в беседе двух друзей. Он поднялся и спросил старика, не соизволит ли он указать спальню, отведенную для него. Старик назвал ему соседнюю комнату. Более того, он проводил туда гостя.

Простая перегородка отделяла эту комнату от столовой; и, будто считая, что этого недостаточно, чтобы любопытство, как конь, ударилось в карьер, он, выходя, оставил дверь открытой. Охотник с ужасом убеждался, что не прозвучало бы, и он не услышал бы ни слова, в столовой, когда бы там оставался. Это было испытанием божьим. И однако, надо отдать справедливость охотнику, он делал все, что мог, чтобы заснуть и, следовательно, ничего не слышать; но он долго ворочался с боку на бок на диване, закрывал глаза, натягивал одеяло на голову, а сон, казалось, бежал от него с тем же упорством, с каким он его призывал; или, если сон, казалось, приходил на его призыв, то в этот кульминационный момент, когда мысли путаются, когда сквозь закрытые веки видишь пляшущих вокруг тебя духов с крыльями бабочек, мышь принималась грызть доску, паук ― ткать свою паутину, собака ― стучать хвостом по полу, и он полностью открывал глаза, и, против воли, обращался в сторону полуоткрытой двери, потому что через оставленный проем в спальню входил свет, и летели все звуки. Он подумал тогда, что его долг обратить внимание хозяина дома, что он вообще-то рядом и не спит. Он кашлял, отхаркивался, чихал. С каждым его шумовым эффектом разговор, действительно, прерывался, но возобновлялся тут же, как только охотник затихал. Он имел неосторожность не проявлять себя в течение пяти минут и попытаться отвлечь себя размышлениями о вещах, которые обыкновенно нарушают мысленное равновесие; но чаши весов оставались неподвижными, и равновесие в его мозгу стало, напротив, таким, что все стихло в его памяти и сердце, в нем и вокруг него, и он услышал первые слова истории, узнать которую ему так хотелось, а, услышав первые слова, он уже не имел силы отвернуть своего слуха от последних.

Вот эта история. Рассказывает ее старик; дадим же ему высказаться.

«Мне было 18 лет, и последние два года я служил прапорщиком Павловского полка. Полк размещался в большом казарменном здании, что и ныне стоит по другую сторону Марсова поля, против Летнего сада.