Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

Гердер был «лицом духовного звания», ein Geistlicher, как говорят о священниках немцы. Он служил в церкви, читал проповеди, будучи одновременно ученым и педагогом. По привкус религиозности в этом мыслителе не отталкивает читателя от его ясного, элегантного языка, последовательного мышления, продуманного гуманизма и, главное, удивительной для его сана радикальности, почти революционности взглядов. Тем же методом, что и в музее Виланда, каталог разворачивает перед нами рост и глубину этих взглядов Гердера.

В эстетике он был идейным отцом молодежного «Штурма унд Дранга», призывал к изучению народного фольклора, видел в Библии древний фольклор евреев, видел в истоке каждого искусства народные песню и сказ, слагаемые главной действующей силы культуры, поскольку эта сила, созидательная, трудовая, дающая хлеб насущный для бытия человечества, — народ. В лингвистике он создал учение о происхождении языка из поэзии, потому что начатки языка у народов представляют собою как бы собрание элементов поэзии, заимствованных у звуков природы: «Подражание звучащей, действующей, движущейся природе! Из выявления всех существ взятое и выявлением человеческого восприятия оживленное!» [159] Herder . Abhandlung über die Ursprung der Sprache. Berlin, 1772. В истории он указал на самостоятельное значение каждого исторического этапа и на противоречивое движение исторического развития. В философии он выступил против гносеологии Канта, за реальность объективного мира и возможность познания «вещи в себе». В политике он был резко против колониализма, против завоевательной войны. В то время как немецкие князья начали интервенцию против Франции (Гёте, как наблюдатель, участвовал в этой кампании), Гердер открыто выступил в защиту французской революции. Он назвал войну Франции против интервентов единственно справедливой войной. В «Письмах о требовании гуманности» есть обжигающие своей страстностью строки: «По какому праву, под каким предлогом может кто-либо переступить границу, чтоб срезать соседу, как своему рабу, волосы, навязать ему своих богов и отнять у него поэтому его национальные святыни религии, искусства, мировоззрения и образа жизни; в сердце каждой нации он найдет себе врага…» [160] Herder . Briefe für Beförderung der Humanität. Riga, 1797. Наконец, устроители музея Гердера даже указали посетителям, что в его литературном наследстве имеются элементы диалектики, быть может попавшие туда под влиянием «Логики» Гегеля.]! одпой из своих рецензий — на английскую книжку Миллера «О разнице состояний в буржуазном обществе» — Гердер в виде вопроса пускает в ход гегелевскую терминологию: «А как, если два внешних состояния снимают друг друга и порождают третье, причем невидимо действует под этим все одна и та же сила?» [161] Herder . Rezension für «Bemerkungen über die Unterschied der Stände in der bürgerlichen Gesellschaft». 1772. (Цитирую по каталогу. — М. Ш.)

Листая каталог и проходя с ним из комнаты в комнату, вы поддаетесь атмосфере удивительно сильной духовной личности. Если это действует на приезжего посетителя, то как же сильно должно это влиять на немецкую молодежь? Традиции, которыми можно гордиться, которые лучше всякого рода кордона противостоят западному миру с его агрессией, реваншизмом, извращением духовного наследия немцев…

На двух этих каталогах стоит имя автора: Хедвиг Вейльгуни. Ею написана и еще третья книжка — о доме-музее Листа. И в ней вместо прежнего перечня афиш и триумфов большое место занимают воспоминанья нашего Бородина, оказавшиеся на редкость интересными. Они, разумеется, были изданы и у нас, но таким ничтожным тиражом и затертые в сборники, что многие из советских любителей музыки их и в глаза не видели. Между тем Бородин ярко описывает свои встречи с Листом, характер и внешность великого музыканта, его окружение, его старческие добродушие и гостеприимство, его особую любовь к русским ученикам и России. Мне кажется, Хедвиг Вейльгуни, создавшая эти брошюры со скромным подзаголовком «Каталоги», нашла, в сущности, новый литературный жанр, который в коллективном творчестве с музейными работниками и обдуманной расстановкой предметов в музее мог бы с успехом привиться и у нас. Он вполне заменяет толстые диссертации и многословные монографии. Он совмещает в себе материал, организованный во времени и пространстве, — и ведущую руку научного работника, знающего, что необходимо выявить и показать в ответ на живую потребность эпохи.

Ну, а как же дом Гёте, ради которого я в год первой мировой войны отшагала по немецкой земле без малого четыреста километров? Прежде всего я нашла в посвященной ему брошюре профессора Хольтцхауэра драгоценные для меня строки. Ученый новой, социалистической страны не мог, разумеется, обойти те загадочные таблицы, какие старый Гёте вывесил на стене. Вот что пишет о них профессор Хольтцхауэр:

«На дверях своей рабочей комнаты в доме на Фрауэнплац прикрепил Гёте три листа, которые, наряду с многим другим, доказывают его интерес к политике до самой глубокой старости. Это синоптические таблицы из годов 1829, 1830 и 1831. Из «Всеобщей Аугсбургской газеты», издававшейся Котта, и парижского «Глобуса», а также из других источников он взял на заметку важные политические события и проследил их развитие, в том число русско-турецкую войну, освободительное движение в Южной Америке с Симоном Боливаром и также деятельность иезуитов в Германии» [162] Helmut Holtzhauer . Das Goethe Museum in Weimar, 1868, S. 17. .

Я была просто счастлива найти эту заметку и частичную расшифровку загадочных таблиц, которые в 1914 году не смогла прочитать точно — они висели чересчур высоко. Мне только показалось (и я неверно занесла в дневник), что годы были 1828–30-й, а не 29-й — 31-й. Значит, интерес был у Гёте еще позднее, перед самой его смертью!.. Дальше профессор Хольтцхауэр приводит замечательные свидетельства общественной и политической жилки у Гёте, отразившейся в ряде его цитат. Но, к сожаленью, методика этого интереса у Гёте, его совершенно новый, интимно-гётевский подход к изучению общественного явления как явления природы (зачаток предположения закономерности в жизни общества, как в самой материальной природе, и, значит, научного ее изучения!) — не обратили на себя внимания исследователей и посейчас. А между тем едва ли не самое зрелое из опыта жизни, прожитой Гёте, это на основе огромной практики выработанная им методика…

И еще было одно, что остановило меня при посещении дома-музея. Оно резко ударило по восприятию. Оно требовало ответа, хотя для многих посетителей дома Гёте это показалось бы мелочью.

Мы с моим спутником были приглашены на ужин к автору книги о Гёте, директору «национальных исследовательских и мемориальных учреждений немецкой классической литературы в Веймаре» профессору Хельмуту Хольтцхауэру. Под проливным дождем вечером машина привезла нас на тихую улицу с красивыми домами типа вилл, и мы очутились в изящной квартире-модерн, с чем-то уютно-интеллектуальным, располагающим к беседе. На столе в гостиной на красивой подставке горела толстая красная свеча, толще охвата ее ладонью. И она не просто горела: алые восковые языки, расчленяясь от фитиля, опадали вокруг огня, как лепестки от пестика. После ужина мы уселись вокруг нее, и, пока длился наш разговор, свеча раскрывалась все больше и больше чудесным алым цветком, словно постепенно расцветая.