Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

Жена профессора показала мне «очаровательную книжку», над которой «умирала со смеху». Это был немецкий перевод нашего «Козлотура». Профессор принес немецкую книгу в голубой обложке — первое издание моего «Гёте», вышедшее в ГДР много лет назад и с тех пор дважды переизданное, раз в ГДР и раз — подпольно — в ФРГ. Это были предварительные мостики к большому разговору, в своем роде осторожное приближение друг к другу. В конце их последовала естественная фраза хозяина о том, что нового нашла я в экспозиции дома Гёте со времени моего «Путешествия в Веймар», то есть с июля 1914 года?

Но вместо ответа я прежде всего сама обрушилась с вопросом, какой мучил меня весь день, с вопросом, имеющим значение, быть может, только для заядлых, правоверных гётеанцев: как это так можно произвольно переменить одеяло в спальне Гёте и вместо стеганого ватного, тускло-зеленого цвета, обветшалого, но настоящего, собственного одеяла Гёте, еще державшегося в мое время, гармонировавшего с ковром на стене, со всей тональностью спальни, — постелить новое стеганое красного цвета?! Новое красного цвета режет глаз, когда входишь в спальню, — ведь из памяти не ушло, не могло уйти подлинное, ведь сейчас спальня кажется неправдоподобной, модернизированной!

И тут профессор Хольтцхауэр повел рассказ о вещах действительно интересных, хотя на первый взгляд невероятных. Хотя ткани выдерживают, не рассыпаясь, тысячелетия, что нам известно по египетским мумиям, но в обычной обстановке жизнь их куда короче. Тускло-зеленое старенькое одеяло, хранившееся в музее Гёте свыше восьмидесяти лет и виденное мною уже совсем обветшалым в 1914 году, не выдержало действия времени, оно стало распадаться. Исследуя его ветошь, расщепляя его хлопья, чтоб достоверней восстановить его краску и субстанцию для нового одеяла в музее, химики с изумлением нашли, что первоначальный его цвет был вовсе не зеленым, акрасным, он как бы выцветал десятки лет, изменяя свою окраску и подтверждая отвергнутую физиками собственную теорию Гёте в его «учении о цветах» (Farbenlehre): «Он с того света доказал ньютоновцам, что был прав, — полушутя-полусерьезно закончил свой рассказ Хольтцхауэр. — А если говорить о новых наших исследованиях за прошедшие годы, то они связаны с сегодняшним днем. Многие идеи Гёте, его прогнозы главным образом в химии, оказались близкими, интересными нашему времени. Да вот живой пример — мой сын Мартин, он химик, пишет диссертацию об идеях Гёте в химии…»

Мартин, сосредоточенный и молчаливый, сидел тут же, задумчиво глядя на золотой пестик свечи.

Химический анализ рассыпавшихся хлопьев старого гётевского одеяла… Это было необычайно, неожиданно для меня, и оно вывело наш разговор прямо in medias res, в середину дела, поскольку своей старой книгой и всем неумирающим интересом к Гёте я ставила во главу угла его изучения — именно научную, философскую апперцепцию гения, его значенье как мыслителя новой эры, как близкого нам, приближающегося к нам диалектика-материалиста. В течение многих лет, получая постоянно программы конференций по Гёте из Веймара и приглашенье выступить на них, я не раз задумывалась над темой «Ленин и Гёте», «Значение Гёте для Ленина», но откладывала ее за недостаточностью продуманного материала, за отсутствием времени проделать нужный анализ над каждой страницей «Материализма и эмпириокритицизма»…

Беседа — особый вид творчества, обоюдного или даже коллективного, если участие в ней принимают не только двое. Вот почему после нее человек чувствует себя обогащенным вдвойне — и отдачей и полученьем. Да, Веймар во многом изменился, он шагнул вперед, он лицом повернул традиции к современности, ввел весь их еще не вскрытый потенциал в служение будущему; по он же показал и то, как вся глубина этого потенциала, жизненная сила мирового, общечеловеческого гуманизма, становящаяся бесплодно-абстрактной в условиях старых, отживающих общественных отношений, — обретает плоть и кровь, жилую конкретность в новых — социалистических.

Спустя два с лишним месяца после моего возвращенья из ГДР в Берлине происходил конгресс писателей. Я следила за ним по очень общему, почти ничего, кроме голых фраз, не дающему репортажу в «Берлинер цейтунг». Но одно место, не схожее с тем, что обычно говорится и на наших писательских съездах, остановило меня. Это была коротепькая выдержка из доклада профессора Макса Бальтера Шульца, директора Института литературы имени Иоханнеса Бехера. Он сказал: «Сейчас в Германии — два немецких государства, антагонистически стоящих друг против друга… Признание живущими в Германии писателями своей идентичности с тем или с другим государством, с социалистической общественностью или с антиобщественностью капиталистической, создает тем самым и две немецкие литературы. Какая-либо третья немецкая литература, считающая себя не идентичной ни с той, ни с другой, объявляющая себя автономной, не желающей служить никакому делу, кроме своего собственного, ищущая свою «общественность» лишь в измышленном собственной головой псевдоинтернационализме, обречена, как это учит весь исторический опыт, заранее на общественное бесплодие. Буржуазный немецкий писатель, все еще показывающий своему обществу в темпом зеркале старые буржуазно-гуманистические и демократические идеалы, для нас гораздо ближе к социалистической немецкой литературе, чем писатели третьего пути» [163] «Berliner Zeitung», 1969, 29 мая, стр. 3, колонка 6. .

Да, старые гуманистические идеалы, выраженные в оболочке своего времени и своего класса, ближе стране социализма, нежели левацкая мнимоинтернациональная заумь бесплодного эгоцентризма, лишенного знака времени, истории, родины. И это потому, что наследником всей старой гуманистической культуры, осваивая и нацеливая все живое в ней, является повое, социалистическое общество…

В это утро я поняла, пережила всем сердцем призывное восклицанье короля Лира «Дуй, ветер, дуй!», звавшего с диким отчаяньем бурю, вместо того чтоб укрыться от нее. На улице, когда мы вышли из своего «Элефанта», было похуже бури: ветер стегал, дергал, рвал клочьями комариные кучи дождя, саранчовые кучи снега; лужи лопались под ногами, обледеневшие за ночь; смотровое окно в машине, покуда мы тяжело скользили из Веймара, было залеплено пощечинами грязи, замазано дожде-снегом, и его приходилось вытирать чуть ли не на каждом полукилометре. У едва видимого строения машина стала. Отсюда надо было идти пешком, идти огромные расстояния в обведенном проволокой пространстве, от объекта к объекту, и тут я, как Лир, готова была благословлять погоду, пронизывавшую до костей, потому что это было самой меньшей данью человеческому изнеможенью и ужасу, погребенному в этой страшной пустыне. Мы шли, миновав ворота с гнусной готической надписью «Каждому — свое». Мы приехали в Бухенвальд.