Михаил Рощин - Полоса

— А все погода! — сказала она. — Мой-то уж работать горазд день и ночь, сутками не приходит, а теперя что ж? И не посудишь! Пьют да пьют, все одно сеять нельзя.

— Да это уж так, — сказал Карельников, думая о Николае Ивановиче. — А семья-то у него есть?

— У него-то? — хозяйка сообразила, о ком речь. — А как же! Старшая в Михайловском в продавщицах работает, да малых двое. Он мужик-то старый…

Карельников подумал и представил опять, что сказал бы Купцов, увидев Карельникова с Володей-трактористом и этим странным Николаем Иванычем, или как бы он сам, Алексей Егорыч, держал себя с этими людьми. На него бы никакой Николай Иваныч голоса не решился поднять, осекся бы.

Карельников закрыл бак, отнес канистру, в которой еще плескался бензин, к крыльцу, отдал хозяйке рубль.

— Ну, спасибо вам, поеду! — Его подмывало вернуться и послушать еще, что наговорит в запале Николай Иваныч, и потолковать с Володей, но он подумал, что наперед знает, что можно от них услышать. Не стоит. Да и давали себя чувствовать усталость и голод, а ехать еще далеко. Надоело все и захотелось приехать скорей домой, лечь и заснуть.

— А то вправду ночуйте, — сказала хозяйка, — у нас есть где. Они-то хороши уж, угомонятся скоро…

— Спасибо, доеду.

На галерее бухнула, отворилась дверь, заскрипело, упало и послышалось: «Сулейка Ханум», а потом детский голос: «Мамка, мам!»

Хозяйка выругалась и пошла назад. Карельников подождал, думая, что Володя выйдет, но он пел и шумел уже по двору. Карельников сел в машину, зажег фары (в их свете стало видно, как сыплет дождь), посигналил два раза на прощанье и поехал. Но еще долго ему казалось, что он сидит в этой избе, с бледным Николай Иванычем, Володей и хозяйкой с ребятишками.

Дорога опять пошла грязная, трудная, и так почти до самого Пеплова, мимо которого снова надо было проехать. Можно бы завернуть к Нижегородову, но уже не хотелось. Да и навряд ли они вернулись, если Сергей Степаныч повез капитана на пасеку.

Не останавливаясь, Карельников проехал Пеплово, дорога стала забирать вверх. Дождь не переставал, тьма загустела, и не узнать было мест, по которым ехал он утром. Ни о чем не думалось, мелькало в памяти перевиденное за день, то одно, то другое, и он еще не знал, как все это собрать в одно. Чего он промотался весь день, выходной свой, чего выездил? Ничего особенно не сделал, никаких вопросов не решил. Но все-таки вроде не зря ездил, успокоился, устал, отвлекся. Ничего, Алексей Егорыч, ничего, все правильно, главное, чтобы не зря есть свой хлеб, как пишет тот помещик Энгельгардт.

Как всегда, когда едешь ночью один по лесной дороге, было ощущение одиночества и желание, чтобы попался кто-то навстречу или обогнал. Но только выступали в длинном свете фар и уходили назад березы, кусты, дорога. В чистом доме Купцова ходят теперь в тапочках, наверное, читают вслух, глядят телевизор, пьют чай. И что это у Карельникова все не по-людски, по-студенчески, необжито, неустроено, и нет такого порядка и основательности? И главное, в самом нет основательности, солидности и нет покоя.

Обгоняя нынешние впечатления, приходила мысль о завтрашнем дне, о тысяче завтрашних дел, тем более что Купцов не придет, и это будут дела, касающиеся не только сева, но всей жизни Михайловского района. И среди всех дел надо не забыть про мешок комбикорма, который утащили с калды у Марфы. Он представил себя завтра в своем кабинете, где он должен быть выспавшимся, собранным, бодрым, без той расстроенности, которая преследовала его сегодня с утра. Ничего, все войдет в колею.

До нижней дороги, до шоссе, ведущего к Михайловску, оставалось километра два, когда в моторе вдруг зачихало, стукнуло два раза и он мертво, в один миг заглох. Этого не хватало!

Карельников раз, другой и третий попытался завести мотор, но без толку — похоже, что-то с бензоподачей. Пришлось вылезать под дождь, в грязь — он поднял капот и запустил руки в горячий мотор. Сзади, по спине, по куртке, стучал дождь.

Он провозился минут двадцать, вымок, обозлился, не раз помянул своего Толика-шофера — уж очень глупо ночевать на дороге, в получасе езды до дома. И как назло, есть захотелось — просто подвело. Но куда денешься?

Так и пришлось бы ему здесь ночевать, если бы еще минут через пятнадцать позади на дороге не засветили фары, не показалась машина. Карельников стоял и ждал под дождем, и тяжелый грузовик, слепя его, подошел почти вплотную. Он был нагружен дровами, и Карельников подумал, что не иначе как мужики Выдринский лес пограбили ради воскресного дня.

Обе дверцы отворились, из грузовика выпрыгнули и окружили Карельникова трое мужиков в ватниках и кепках, загомонили, заговорили весело, не обращая внимания на дождь, — один высокий, с длинным лицом, молодой; второй, шофер, — коренастый, лет сорока; третий — круглолицый, щекастый, лихой, особенно веселый, балагур. Когда полезли с шофером в мотор и длинный наклонился тоже, Карельников почувствовал: несет водочкой.

— Да че там ковыряться! — шутил третий. — На трос его, и все дела! Тебе до Михайловска, что ль? Давай, а то в чайную не успеем!

— Лесом-то где разжились? — спросил Карельников длиннолицего.

Шофер по тону понял, о чем речь, поднял от мотора глаза, ответил за товарища:

— Это не думай, это у нас в порядке, бумага есть и все, что надо.

— Да я ничего, — сказал Карельников, хотя в другом положении, может быть, и посмотрел, какая такая есть у них бумага.

— А ты, видать, начальник, а? — веселился круглолицый. — Начальник, а? Начальник, а загораешь. Давно загораешь-то?

Карельников не ответил.

В моторе поковырялись минуты три, и он ожил, прочихался, все заулыбались, а весельчак стал кричать, что с Карельникова причитается.

— Чего там причитается, — ответил Карельников, — тут жрать охота, спасу нет.

Шофер вытер ветошью руки, принес из кабины полбуханки хлеба, завернутую в газету, и луковицу. Карельников отломил ломоть, сел в кабину, откусил кусок.

— Вы вперед езжайте, — сказал шофер на «вы», — мы сзади пострахуем, в случае чего.

Так они и поехали: Карельников впереди, грузовик сзади; так выехали и на шоссе, и хотя Карельников мог прибавить скорость и уйти вперед, но не уходил — ему весело было, что они едут следом, что он не один на дороге. Он съел на ходу хлеб, луковицу, заморил червяка, и ему даже пришло в голову: не зазвать ли мужиков к себе — дома есть немного водки, — пускай посидят, поболтают. Но нет, не стоит, конечно, да и не пойдут они.

Возле Михайловска они посигналили ему светом, он остановился.

— Ну как? — закричал шофер, выйдя на ступеньку. — Тянет?

— Спасибо, порядок!

— Ну, бывай. Мы через город не поедем, в объезд тут двинем!

— Ладно! — Карельников усмехнулся: не все, видать, у них выправлено с бумагой.